Второй фашист Огурчика пожалел, другой раз выстрелил. Не так как первый, а точно.

И — не стало у Лёвчика пса.

Лёвчик долго думал: почему так — фашист с виду человек такой же, а… собака. И лицо у него человеческое, и руки — по пять пальцев на каждой. Может, личина такая особая? Зимой взрослые ребята дурачились: кто козой одевался, кто котом, а кто и вовсе свиньёй! Да похоже так! Лёвчик, когда увидел, икать с перепугу начал. Мамка на ребят ругалась. Да что тем с того? Бегали все по селу — хохотали, а кое-где песни пели. Учитель проходил, спрашивал, почему мамка ругается. Та и ответила, что ребята личины звериные надели, Лёвчика напугали. Учитель улыбался, сказал, что ребятам от него несладко будет. Мамку поправил, сказал: не личины надо говорить, а маски…

Сейчас не зима. Осень скоро. Может, если звериные маски есть, есть и человеческие? Надел фашист-собака на себя такую и стал как человек. Куда только хвост дел? Неужели в штаны запрятал?

Весь вечер Лёвчик за фашистом ходил, всё приглядывался.

А фашист в маленькой хате хозяйничал. Сначала, правда, мамку лапать пытался, как старый дядька Осип, который за конями при наших ходил.

Как отец стадо колхозное в тыл погнал, так дядька Осип к мамке и подвалил: с одной стороны хватанул, с другой, да по спине погладил. Лёвчик заступиться не успел, мамка вилы о дядьку сломала — черенок пополам. Долго старый Осип с их двора уходил — ругался грязно, да хромал, за спину держась.

О фашиста мамка ничего не ломала. Только платок развязала, с головы наземь скинула, и всё.

— О, майн гот![5] — фашист сказал и пошёл в хату — хозяйничать.

Мамку, когда большая хата горела, огнём здорово попалило: половину волос сожгло, от затылка до щеки левой пузыри шли. Испугался фашист, но не так, чтобы уйти — сам мамку с Лёвчиком выгнал.

Поселились мамка с Лёвчиком в яме. Там, где с огорода урожай хранился. Раньше. Нынче нечего туда положить было — война.

Мамка жильё устраивала, а Лёвчик всё возле фашиста вертелся. Штаны тот не снимал, хвоста не показывал, лаять — тоже не лаял.

Стал Лёвчик фашиста дразнить. Раз гавкнул, другой, третий…

Фашист голову набок сделал, точь-точь как Огурчик убитый, когда ещё живым был, да как ответит:

— Р-р-гав!

Лёвчик от неожиданности и сел. Надо же: вылитая собака! И не подумаешь, что человек.

А фашист давай хохотать-заливаться!

Не сдержался Лёвчик, на ноги вскочил, подпрыгнул к фашисту:

— Собака! Собака! Хвост покажи! Где у тебя хвост? — И — хвать за штаны, вниз тянуть: — Доставай хвост, собака!

Захохотал фашист пуще прежнего, ещё раз гавкнул, да ещё — ну точно пёс! Сам за штаны свои держится, не даёт Лёвчику снимать.

— Собака! Собака-фашист! — Лёвчик кричал.

Мамка из ямы выскочила: замолчи! Тряпкой сырой — откуда только такую взяла? — по заднюшке приложила, да поздно.

Второй фашист, на постой в их хату определённый, вернулся. Не один. Дядька Осип с ним был и учитель — вежливые оба, на рукавах пиджаков повязки белые, буквы чёрным написаны — непонятные.

Учитель фашисту и объяснил, что Лёвчик кричал и что в штанах искал.

Дядька Осип фашистского языка не знал, поддакивал только, да жаловался на мамку Лёвчика, мол, муж её, Лёвчика отец, против них, фашистов, воюет, стадо коровье всё, как есть до последнего телёнка, увёл от них, фашистов же.

— Я ест ссоббакка?! — изумился фашист.

И опомниться никто не успел, как Лёвчик валялся рядом с Огурчиком. Так сильно фашист его толкнул.

И мамка не помогла. Её дядька Осип, которого фашисты в полицаи определили, и учитель, что переводчиком стал, держали.

Ошейник с убитого Огурчика фашист в мгновение ока снял. И так же быстро на Лёвчика надел. И заговорил. Быстро-быстро. И зло — аж пена с губ летела.

Учитель перевёл.

— Ты теперь собака, — сказал. — Ты обязан ходить на четырёх конечностях и охранять этот двор. Если сюда зайдёт кто-нибудь посторонний, ты должен лаять. Если твой хозяин, — учитель махнул рукой в сторону фашиста, — прикажет, ты тоже должен лаять и даже выть. Если ты встанешь на ноги, ты будешь наказан. Если ты будешь говорить как человек, ты будешь наказан. Если ты не будешь лаять на чужих, ты будешь наказан. Если ты будешь вести себя как собака, тебя будут кормить. Если нет, тебя кормить не будут.

Мамку со двора дядька Осип со вторым фашистом увели. Больше Лёвчик её не видел.

Учитель задержался — посмотреть.

Лёвчик маленький — четыре всего, половинка не в счёт. Что ему сказали, он же не сразу понял.

— Куда ты, мамка? — вслед за мамкой кинулся.

На ногах кинулся, не на четвереньках.

Добежал бы, да цепь не дала — опрокинула на спину. Фашист подоспел — сапогом кованым так по ноге пнул, синё на ноге стало, и болью Лёвчику всё внутри, как кипятком обдало.

Взвыл Лёвчик. Фашист обрадовался.

— Как собака выть — это хорошо, — учитель перевёл. Фашисту подсказал: — С собакой играть можно — палку кидать. Кидаешь, собака приносит.

— Гут![6] — фашист оскалился.

Палку из изгороди достал — кинул.

— Принести! — приказал. — Ком! — добавил.

— Быстрее! — переводчик постарался.

Сел Лёвчик на землю:

— Не пойду!

— Конечно, не пойдёшь, — фашист усмехнулся. Через переводчика, понятно, не сам сказал. — Побежишь! На четырёх! А не побежишь…

Лёвчик сперва не побежал, да по другой ноге опять до синего досталось.

— Не бей! — заплакал.

— Не говорить! — фашист приказал. — Лаять! Гав-гав!

— Я не собака! — Лёвчик сказать хотел.

Фашист по лицу ударил. Хорошо не ногой, рукой — ладонью.

Пришёл Лёвчик в себя и… пополз за палкой брошенной.

Фашист рядом шагал — сопровождал, командовал:

— Голос! Голос!

Вицей — веткой с уцелевшего в огороде дерева сорванной — хлестал:

— Голос!..

Спал Лёвчик под крыльцом. Кормить его фашист не стал — недоволен был. Утром только пожалел — в миску Огурчика воды плеснул. Но, как только Лёвчик руками за миску взялся, тут же сапогом посудину выбил, снова Лёвчика вицей исстегал:

— Ты ест ссоббакка! Лакай!

Показал языком, — по воздуху поболтал, — как лакать надо.

Потом ушёл куда-то, когда второй фашист вернулся. Тот не бил, но и есть ничего не дал.

К вечеру живот у Лёвчика свело так, что хоть помирай. Огурчик опять же рядом лежал, мухи по нему, бедному ходили, раздуло его от жары — пахло сильно, аж голова кружилась. Вспомнил Лёвчик, за что Огурчику кличку его дали — огурцы любил свежие есть, только хруст стоял, как в огород заберётся! — и заплакал, затянул:

— И-и-и!

— Гут! — кто-то сказал.

Задрал Лёвчик голову, — сам на земле лежать остался, — а то фашист — хозяин. Вернулся. Стоит — улыбается:

— Гут! Ссоббакка!

Воды дал.

Лёвчик как ткнулся в миску лицом, так разом всю воду и выдул.

Фашисту смешно. По голове Лёвчика потрепал.

— Лай! — потребовал. — Гав-гав!

— Гав! — Лёвчик сказал несмело. — Гав!

— Гут! — ещё больше фашист обрадовался, сходил в хату, принёс кусок хлеба, на землю рядом с Лёвчиком кинул, съесть разрешил.

— Найн![7] — Без рук только.

С того и пошло.

Так пошло: Лёвчик лаял на людей, что изредка проходили мимо двора, выл по команде фашиста, бегал за палкой — на ту длину, что позволяла цепь, и получал свою порцию воды и хлеба. Изредка ему перепадали каша, варёный картофель и кукуруза. Но чаще Лёвчика награждали побоями. За всё. Даже просто так. Синяков на теле было так много, что Лёвчик не мог их сосчитать. Если бы и умел, не смог бы: как, например, сосчитать синяки на спине?..

Однажды Лёвчику дали мяса.

К его хозяину пришли другие фашисты. Они принесли с собой много бутылок и живую свинью, которую зарезали прямо во дворе. Там же во дворе фашисты развели костёр.