Потом у него двинулась нога… или, может быть, виной тому снова была игра теней, не до конца уловленная ей в нижнем квадранте собственного поля зрения. Сочетание теней, лунного света и ветра придавали всему действу устрашающе потусторонний привкус и вновь Джесси поймала себя на том, что сомневается в реальном существовании обитателя дальнего угла комнаты. Ей пришло в голову, что быть может она все еще спит и ее сон о вечеринке в честь дня рождения Вилла принял странный непредсказуемый вольный оборот… но в это она не могла поверить при всем, даже очень сильном, желании. Она не спала и в этом не было сомнения.
Двинуло ли существо ногой, или нет (если только это была нога), но взгляд Джесси на мгновение переместился вниз. Ей показалось, что на полу возле сгустившейся в углу тени она различает какой-то предмет, располагающейся примерно между ступней существа. Невозможно было сказать, что это такое на самом деле, потому что тень бюро делала тьму в этой части комнаты наиболее густой и непроглядной, однако в ее памяти внезапно всплыла сценка из прошедшего дня, когда она пыталась убедить Джеральда в том, что она не шутит, требуя чтобы тот освободил ее немедленно. Единственными звуками в ту пору, кроме ее собственного голоса, свиста ветра, стука двери, лая собаки, да криков гагары был…
Непонятный предмет, стоящий у ног темной фигуры, была бензопила.
Она мгновенно убедила себя в том, что по другому и быть не может. Ее непрошеному гостю уже приходилось пользоваться пилой и не для того, чтобы валить деревья и очищать их от сучьев. Он резал своей пилой людей, и собака убежала потому, что почуяла дух безумия, исходящий от пришельца, заявившегося на их озеро, чтобы оросить его берега кровью, брызжущей из-под цепных зубьев его верной старой пилы Стил, которой он орудовал, зажав ее в одной затянутой в кожаную перчатку руке.
Перестань нести чушь! яростно заорала на нее Женушка. Прекрати этот бред сейчас же и немедленно возьми себя в руки!
Но она не могла прекратить это и с унынием сообщила себе об этом, потому что это был не сон и потому что теперь она на все сто была уверена в том, что фигура, молчаливо и неподвижно, словно чудовище Франкенштейна перед приятием молниевого разряда, стоящее в углу, на самом деле тут находилась. Но даже если это так, то маловероятно, что весь световой день оно провело превращая окрестных жителей в свиные отбивные. Конечно нет — сейчас такая мысль казалась ей ничем иным, как дурной вариацией на тему самого что ни наесть дешевого фильма ужасов с избитым сюжетом, с такой охотой пересказывающимся темными вечерами в летних молодежных лагерях, где так весело бывает пугать друг друга собравшись тесной девчачьей компанией вокруг костра, и при этом жарить на палочках сосиски, а потом забраться в спальный мешок и дрожать от легкого озноба, в твердой уверенности, что любой треск сучка в близлежащих кустах может означать не менее как крадущегося Озерного Человека, этого легендарного инвалида корейской войны с напрочь выбитыми мозгами.
Существо, укрывшееся в тени в углу ее комнаты, не было ни Озерным Человеком, ни Убийцей с Бензопилой. То нечто, что стояло на полу у его ног (в этом она тоже была совершенно уверена) по мнению Джесси не было бензопилой… но вполне могло оказаться чемоданчиком… рюкзаком или ящиком для образцов, излюбленной принадлежностью любого странствующего коммивояжера…
Или просто плодом моего воображения.
Вот именно. Потому что даже глядя прямо в угол на пол, на то что находилось там, чем бы оно ни было, она по-прежнему не могла скинуть со счетов возможность того, что все это ей только мерещиться. Однако некоторым извращенным образом это только лишь подкрепляло ее убеждение в том, что само существо было реальным и от того ей было все труднее и труднее заставлять себя не обращать внимания на исходящие от него волны мертвенной злобы, раз за разом накатывающие на нее из переплетения темных теней и мучнистого света луны.
Оно ненавидит меня, пронеслось у нее в голове. Что бы это ни было, оно ненавидит меня. Без сомнения ненавидит. Потому что зачем иначе оно стоит в углу и просто смотрит на меня и не пытается помочь?
Она снова подняла взгляд на едва различимое лицо, на чужие глаза, как ей казалось, блестящие лихорадочной яростью во глубине темных провалов круглых глазниц и начала плакать.
— Кто вы, прошу вас, ответьте? — взмолилась она, чувствуя, что ее душат рыдания. — Если вы там действительно есть, то почему вы не поможете мне? Пожалуйста, я прошу вас! Ключи лежат вон там, рядом с вами, на туалетном столике — расстегните мои наручники, умоляю вас…
В ответ ни слова. И никакого движения. Оно ничем не выдавало своего присутствия. Просто стояло там, в дальнем углу, — если только, конечно, оно было там; если только все это ей не мерещилось — и смотрело на нее неподвижным взглядом из-под мечущихся лунных теней.
— Если вы не хотите, чтобы я кому-то рассказала о том, что видела вас, я буду молчать, клянусь вам, — попыталась снова она. Ее голос задрожал, сорвался и затих. — Никому ничего не скажу! И, конечно же… смогу отблагодарю вас, щедро отблагодарю…
Оно продолжало смотреть.
Молча смотреть, не двинув ни рукой, ни ногой.
Джесси почувствовала, как по ее щекам медленно стекают слезы.
— Вы знаете, вы ведь здорово напугали меня, — продолжала она. Может быть вы ответите мне, в конце концов? Вы вообще можете говорить? Если вы на самом деле там есть, то ответьте мне, пожалуйста!
Опасная, пронзительная истерика охватила стальным колючим обручем ее разум и тут же унеслась прочь, захватив с собой в своих кривых цепких когтях невосполнимую, драгоценную часть ее разума. Она снова заплакала и принялась на разные лады умолять стоящую в дальнем углу спальни неподвижную устрашающую фигуру; все это время она сохраняла полный контроль над собой, лишь иногда соскальзывая в странно-темный провал, существующий для тех, чей ужас стал так велик, что достиг уровня одержимости транса. Она слышала собственный хриплый и полный рыданий голос, взывающий с вопросами к темному силуэту, умоляющий его пожалуйста, ради Бога освободить ее от наручников, пожалуйста, прошу вас, ради всего святого, освободить ее от этих наручников, после чего ее сознание снова скатывалось в эту жутковато-необъяснимую темную зону. В этот период она ясно осознавала то, что продолжает звать и умолять, потому что губы ее двигались и она чувствовала это. Она даже продолжала воспринимать производимые ею звуки, вот только в периоды странных затемнений эти звуки обращались из слов в неразборчивый бессвязный поток. Она так же продолжала слышать вой ветра и лай собаки, отмечая все это, но не осознавая до конца, теряя все в немоте ужаса смутно различимой тени в углу, ужасного пришельца, незваного гостя. Она не могла изгнать из себя изначальное первородное отвращение к его узкой, бесформенной голове, к его бледным как воск щекам, к покатым плечам… но более всего, снова и снова ее взгляд возвращался к рукам существа: этим поразительным болтающимся, длиннопалым конечностям, заканчивающимся у ног гораздо ниже рук любого обычного человека. По прошествии промежутка времени неизвестной протяженности (двенадцать-двенадцать-двенадцать, говорили ей часы на тумбочке, здесь тебе все равно никто не поможет) мало-помалу она возвращалась в нормальный мир из своего забытья, начиная вновь соображать, вместо того, чтобы просто реагировать на окружающее, автоматически регистрируя неопределенные образы, начиная снова различать собственную речь, обращающуюся в связные слова, вместо пустой ровно-шумящей бессмыслицы. Вернувшись из темноты собственного провала, она с удивлением отмечала, что с момента ухода немного продвинулась — теперь она уже не умоляла и не просила, чтобы с бюро взяли ключи, и расстегнули ее наручники, а ей самой позволили подняться с кровати. Вместо этого она услышал тонкий пронзительный и истеричный шепот женщины, низведенный до простой мольбы об единственном слове в ответ… просто одном слове и только.
