Именно потому, что дед Апо и дед Пери кивнули мне тогда, я не мог простить отцу-настоятелю то, что он сделал. То, чего не сделать не мог. В течение нескольких дней во мне ярким пламенем вспыхивала непреодолимая тоска, пока я, раздевшись догола, не выкрасился красной краской и не отправился по склону к Дороге мертвецов.

Поднявшись выше храма Мисима-дзиндзя, я оставил мысль о том, чтобы устроить прощальный фейерверк, и выбросил в густые темные заросли коробок спичек. Выкрашенный в красный цвет, точно искра пламени, взметнувшегося над храмом, я мчался по дорожке лунного света, совсем забыв об идее поджога. Почему? Да просто как человек деревни-государства-микрокосма я не мог не отбросить эту мысль. Ведь по той же самой причине отцу-настоятелю пришлось подло изменить своим принципам, поддержать директора школы в его грязных махинациях и отдать деда Апо и деда Пери в руки жандармов. Даже я, ребенок, считал самым что ни на есть важным, чтобы его не выгнали из храма Мисима-дзиндзя, чтобы он остался жить в нашей долине и следил за ходом истории деревни-государства-микрокосма. Но отвращение и более того – ненависть, испытываемые мной к отцу-настоятелю, гнали меня через рощи и фруктовые сады к Дороге мертвецов.

Негодование и стыд, не находя выхода клокотавшие в моем выкрашенном красной краской теле, привели меня к окончательному решению. Нужно отказаться от занятий с отцом-настоятелем, на которые он обрек меня, еще когда я не ходил в школу. Но, если я останусь в долине, отец-настоятель силой удержит меня при себе. Чтобы любой ценой не допустить этого, я и бежал в лес. С такими мыслями вспоминал я полных благожелательности специалистов по небесной механике. От побоев их лица перекосились, покрылись ссадинами и кровоподтеками, но все равно не казались такими противными, как неопрятное лицо отца-настоятеля, заросшее редкой щетиной. Я бежал в лес, чтобы никогда не видеть его лица, не вдыхать запаха его тела. И тем не менее выискивать способ изгнать отца-настоятеля из долины казалось мне чудовищным, будто это означало предательство по отношению к Разрушителю. Отказавшись от мысли поджечь храм и лишь сверкнув, как магическая искорка, своим голым, выкрашенным красной краской телом в дорожке лунного света, я нырнул во тьму и, в кровь раздирая ноги о кусты, росшие на склоне, направился выше в лес…

Да, тот день, когда я, выкрасившись, ушел в лес, положил конец моей учебе у отца-настоятеля. Я исполнил то, что подсказало мое детское сердце, истерзанное стыдом и негодованием. Долгих пять лет после этого я ни разу не взглянул на него, не перемолвился с ним ни словом. В ту ночь отец-настоятель потерял сына – того самого, который прежде паясничанием отвечал на ежедневные занятия. Он сам понял мое состояние, и после того, как меня, до предела изможденного и ослабевшего от долгих скитаний по лесу, наконец нашли, принесли в долину и выходили, ни разу не позвал меня в храм. Хотя и платил деньги людям, которые взяли меня к себе и выхаживали. Еще целых полгода после того, как меня принесли из леса, обвинения директора, выдвинутые против отца-настоятеля и в конечном итоге послужившие причиной ареста деда Апо и деда Пери, оставались в силе. Следствие по делу деда Апо и деда Пери продолжалось, и отец-настоятель каждый день с волнением ждал вызова на допрос. Но и позже занятия со мной не возобновились.

Поднимаясь по склону, где росли фруктовые сады, я увидел перед собой опушку девственного леса, куда с трудом проникал лунный свет, и замер, будто натолкнувшись на непроходимую стену. Я обернулся – вся долина была залита лунным светом и выглядела кувшином, наполненным белесой водой. С тех пор, сестренка, как мне показали статью одного историка, в которой говорилось, что люди из соседних мест называли наш край «погребальной урной», я стал именно так воспринимать открывшийся мне тогда ночной пейзаж, освещенный полной луной. Там, где я, перед тем как вступить в лес, остановился, обнаженный, был край огромной погребальной урны, ассоциирующейся со Страной мрака. Видимо, я очень недолго любовался матовым блеском нашей долины. В узком промежутке между долиной и девственным лесом я, точно заряжаясь силой от уходящих вдаль шатров толстенных деревьев, не мог долго оставаться в неподвижности. Что же за сила протягивала невидимые руки мне, раскрашенному красной краской, покрытому гусиной кожей от пронизывающего холодного ветра, с израненными, окровавленными ногами? Этой силой, как я думал, мог быть только Разрушитель. Наш край со всеми его легендами представляет собой микрокосм, говорили дед Апо и дед Пери, и я чувствовал, что весь этот микрокосм до краев заполнен телом и душой великана Разрушителя.

В чем состояло предательство отца-настоятеля, из-за которого дед Апо и дед Пери были посажены в тюрьму? В то время, когда это произошло, я еще не был в состоянии правильно оценить суть случившегося. Но даже мне было ясно, что пойти на предательство его вынудили в ходе сложного и длительного следствия. Первым толчком послужил донос директора школы в министерство внутренних дел. По этому доносу в затянутую туманной дымкой долину прибыли на автомашине агенты отдела тайной полиции префектурального полицейского управления. Они увезли отца-настоятеля в соседний город в низовьях реки, учинили обыск в храме и конфисковали собранные им материалы, касающиеся легенд нашего края, и его собственные записки. Меня, сестренка, которого отец-настоятель готовил к исполнению миссии летописца деревни-государства-микрокосма, случившееся буквально потрясло. С того утра и до дня его предательства, все время, пока он был в беде, я, напрочь вырвав из своего сердца неприязнь, которую питал к нему за то, что он выгнал мать, вновь ощутил наше кровное родство. Образ отца-настоятеля был для меня неразрывно связан с мифами и преданиями нашего края, которым он меня обучал, и я, в надежде спасти их и выручить его самого, хоть и сознавал свое полное бессилие, вертелся возле взрослых, пытаясь что-либо проведать. Дед Апо и дед Пери в первом сражении одержали блистательную победу, однако контрнаступление, предпринятое директором школы через полгода, поставило их самих в весьма опасное положение. К тому же все помнили, сколь упорно они боролись за отца-настоятеля. Заглянув в дом, который они снимали, с заднего двора, где раскинула свои ветви огромная темная смоковница, можно было увидеть, как оба – небритые, с мрачными, замкнутыми лицами – сидели за столом и что-то писали. Специалисты по небесной механике обращались к своим знакомым из университета с просьбой помочь отцу-настоятелю: его увезли с собой агенты тайной полиции в соседний город, а старики долины при этом пальцем не пошевелили в защиту. Направляясь на почту, чтобы позвонить по междугородному телефону, братья скупо перебрасывались словами с таким суровым видом, что было странно – как могли так привязаться к ним дети долины.

На следующий день после того, как отца-настоятеля увезли жандармы, директор школы торжествовал победу. На утренней линейке он объявил об этом во всеуслышание. С гаденькой улыбкой на своем болезненном, одутловатом лице, почти лишенном подбородка, он заявил:

– Посещение храма для вознесения молитвы о даровании победы, которое мы предприняли с самыми чистыми помыслами, уже приносит свои плоды, в чем вы сами теперь убедились.

Сказав это, он приказал повернуться к востоку и отвесить церемониальный поклон. Потом мы прокричали хором: «Да здравствует Великая Японская империя, да здравствует его величество император!»

– Дурацким, безумным поступком был сорван молебен о даровании победы, ради которого мы с открытыми сердцами пришли в храм. Подобное бесстыдное поведение не должно поколебать нашей чистосердечной преданности (смирно!) его величеству императору (вольно!), – снова выкрикнул он.

Многие сразу же повернулись в мою сторону – ведь я был в кровном родстве с отцом-настоятелем, на которого столь явно намекал директор школы. Но я, сестренка, беспокоился в тот момент не о себе, нет – только о тебе. А ты, отважно игнорируя взгляды окружающих, излучала безмятежность. Ты пребывала в прекрасном настроении…