Эта громоподобная траурная музыка, судя по словам отца-настоятеля, рассказывавшего мне легенды о пятидесятидневной войне, не была характерна для традиционного погребального обряда в нашем крае. Звуки напоминали обычные для этих мест удары храмового гонга; раздавалась нестройная мелодия, которую выводили фагот, горн и труба, к ним присоединялись отбивающие ритм барабан и цимбалы – никогда прежде в долине и в горном поселке не слышали такой музыки. Однако семьи умерших – даже дети, не говоря уже о стариках, – не выказали никакого удивления или беспокойства оттого, что вдруг раздались эти мощные звуки. Наоборот, они зашагали еще торжественней, словно музыка тронула их сердца, охваченные грустью и печалью. А офицеры и солдаты армии Великой Японской империи, уверенные, что оглушительный грохот в этом крае традиционно сопровождает погребальную процессию, вели себя невозмутимо.

Однако Безымянный капитан, наблюдая из окна класса, где находился штаб, за похоронной процессией, уловил что-то подозрительное в этом грохоте, точно толстой крышкой накрывшем долину. Гоня прочь сон, готовый сморить его даже в такой момент, он вышел на улицу и погрузился в стихию мощных звуков. Погребение пяти умерших уже закончилось. Родственники покойных, даже не взглянув на солдат, засыпавших братскую могилу, и на унтер-офицера, руководившего их работой, стали подниматься по дороге, ведущей к лесу от дальнего конца спортивной площадки. Безымянный капитан пришел в бешенство.

– Удержать их! Разве можно позволить людям, которые сдались в плен, так просто уйти обратно в расположение противника?! – закричал он, но из-за непрестанного грохота солдаты не расслышали его приказа. Да и сам он не мог решиться даже на предупредительный выстрел из пистолета, видя, как медленно, понурившись, бредут эти люди, завершив по обычаю обряд погребения. Чтобы снова не затопать ногами и не унизиться перед своими подчиненными, Безымянный капитан поспешил скрыться в штабе…

То, что произошло, было последней каплей, переполнившей чашу его терпения и заставившей его решиться на крайность – совершить позорный акт, о котором уже говорилось. Мощный грохот, как бы в издевку продолжавшийся и после того, как похороны закончились, подсказал солдатам, что их с самого начала дурачили. И с тех пор офицеры и солдаты армии Великой Японской империи, которые, вступив в долину, поначалу вели эту войну неохотно, из-под палки, преисполнившись негодования, в каждой новой операции стали проявлять невиданную жестокость. А Безымянный капитан, полностью избавившись от сновидений средь бела дня, снова расстелил на столе карту масштаба 1:50 000 и стал выбирать места, откуда лучше всего поджечь девственный лес, чтобы наконец его уничтожить.

Офицеры и солдаты армии Великой Японской империи самым достойным образом похоронили врагов, скончавшихся в плену от ранений, полученных в сражении, в котором обе стороны потеряли немало боевых товарищей. При этом они совершенно спокойно отнеслись к прокатывавшимся по долине мощным звукам, приняв их за обыкновенную траурную музыку. И никто из них с места не тронулся, чтобы помешать присутствовавшим на похоронах родственникам умерших спокойно вернуться в девственный лес. А ведь то были мятежники, им разрешили присутствовать на похоронах только потому, что посчитали их добровольно сдавшимися в плен. После того как они скрылись в лесу, траурная музыка продолжала греметь до глубокой ночи, и это уже становилось действительно похожим на издевательство. У офицеров и солдат она вызвала одно и то же чувство – глубокое негодование. И вдруг мощные звуки оборвались, словно музыканты пресытились. Мертвая тишина звенела в ушах офицеров и солдат, страдавших от бессонницы. Эта самая тяжелая ночь за все время пятидесятидневной войны была пограничной: в последний раз вернулась жара уходящего лета и на следующий день наступило первое утро осени. Грязные, все в поту, солдаты лежали без сна, устремив горящие глаза во тьму, с ненавистью думая о том, что эта такая трудная война, которую они ведут в долине, ничего не принесла, кроме неоправданных жертв, что местных жителей не только не удалось расположить к себе, но, напротив, они превратились в злейших врагов, которые расставляют хитроумные ловушки и отравляют родники. Все уже знали о готовящемся поджоге девственного леса – для этого подвезли огромное количество бензина. Объединявшее их чувство негодования и ненависти как бы переливалось прямо в душу Безымянного капитана – офицеры и солдаты догадывались, что рано утром последует приказ поджечь девственный лес. Уставившись во тьму налитыми кровью глазами, они уже видели мечущихся в огне полуобнаженных женщин, уже предвкушали, как насилуют и убивают их. Похоть и жажда крови обуяли солдат в последнюю ночь пятидесятидневной войны, которая до сих пор ничем их не побаловала, но в ту минуту они не могли знать, что эти кровавые мечты осуществятся полностью много позже, когда война забросит их в Китай и в страны Южных морей…

Людей нашего края, укрывшихся в девственном лесу, в ту последнюю ночь нещадно жаркого, долгого лета, тоже охватило общее чувство, вернее, общее предчувствие, что завтра война достигнет своей кульминации. Причем это предчувствие заключало в себе одновременно и острую напряженность, и спокойную, философскую созерцательность. Лежа в палатках, разбитых в самом низком месте мира, объятого ветвями деревьев-великанов девственного леса, и слушая его глухие, протяжные стоны, шорохи, скрипы, они размышляли о жизни еще более долгой, чем жизнь Разрушителя. За день до гибели деревни-государства-микрокосма их вновь посетили общие воспоминания, восходящие ко времени основания нашего края. Я часто рисовал в своем воображении картину: среди деревьев-великанов девственного леса лежит вооруженный Разрушитель, вобрав в себя всех жителей деревни-государства-микрокосма, каждого с его душой и плотью…

Никто не следил за жителями долины и горного поселка, проводившими последнюю ночь пятидесятидневной войны в палатках, разбитых в разных местах девственного леса, за исключением «враждебных элементов». Значит, будь у них решимость, они могли, сговорившись между собой, все вместе спуститься с гор и сдаться армии Великой Японской империи. А если кто-то из них опасался, что в темноте при встрече с армией противника их примут за нападающих, то достаточно было добраться до смешанного леса чуть ниже Дороги мертвецов и на рассвете сойти в долину. Никто из жителей нашего края не собирался погибать завтра геройской смертью, но раз они и сдаваться врагу не собирались, то им следовало двинуться вдоль Дороги мертвецов – пусть этот путь и связан с большими трудностями – и, обогнув долину, по просеке спуститься к поселениям в нижнем течении реки. Жителям нашего края это было по силам. Вполне возможно, что в определенные моменты некоторые семьи, объединившись, замышляли бунт против стариков, чтобы принудить их к капитуляции перед вражеской армией. Но в последнюю ночь ничего подобного не произошло.

В ночь окончания пятидесятидневной войны старики во сне провели оперативное совещание с Разрушителем. А когда на следующее утро, пробудившись, они вышли, вдыхая пахнущий осенью свежий лесной воздух, то выглядели вдруг постаревшими (ведь каждому из них уже давно перевалило за сто) – столь напряженным было их ночное совещание! К утру необходимость продолжать дискуссии уже отпала. Безымянный капитан был готов поджечь девственный лес. Старики, которым это стало ясно еще на совещании с Разрушителем, решили пойти на безоговорочную капитуляцию и тем самым прекратить пятидесятидневную войну. Была сформирована группа парламентариев для ведения переговоров о капитуляции, в которую вошли отец-настоятель и чужаки-учителя; с белым флагом в руках они пересекли Дорогу мертвецов. Офицеры и солдаты армии Великой Японской империи, ежась на свежем осеннем ветру, уже построились и ждали приказа двинуться в девственный лес. Группа парламентариев была встречена Безымянным капитаном, которому разведка донесла о приближении людей с белым флагом. В условиях резко изменившейся обстановки Безымянный капитан стал обдумывать свой собственный план окончания пятидесятидневной войны.