Несколько кварталов Рейчел шагала молча, потом остановилась и, вильнув широкими бедрами, по-собачьи преданно посмотрела на меня. На маленьком жалком личике, которое так не шло к ее мощному телу, набухли синеватые жилки – казалось, вот-вот оно порозовеет от утренней прохлады. Расставшись с Рейчел, я пошел вперед, потом оглянулся – перейдя широкую улицу Инсургентов, тяжелой походкой пожилой крестьянки она вошла в переулок.

Я открыл дверь своей комнаты и окунулся в привычный запах – не просто свой собственный, а присущий любому жилищу японца; обитай здесь мексиканец, запах был бы совсем другим. Я стоял в полной темноте – шторы были задернуты – и не зажигал электричества. Терзаясь стыдом и духовно, и физически, я не только не желал признавать за собой каких-либо достоинств, присущих человеку нашего края, но, напротив, выискивал в себе недостатки, свойственные японцу, то есть хотел осознать себя тем самым человеком, от которого исходит запах, наполняющий комнату. Привыкшие к темноте глаза стали различать очертания предметов. Я схватил со стола манго и, ногтями разодрав его, стал сосать душистую мякоть, чтобы утолить жажду.

После этого я повалился на кровать и окунулся в доносившийся с улицы в мою темную комнату шум просыпающегося Мехико. Ты даже представить себе не можешь, сестренка, какими разнообразными звуками наполнен Мехико на рассвете и какой чудовищной силы достигает шум в своей высшей точке. Там, где я живу, источник его – автобусы. За окном, совсем не заглушающим звуков, сворачивая с улицы Инсургентов, на улицу Нуэво-Леоне поднимаются автобусы. Укрыться от рева моторов в постели, естественно, невозможно. Я прекрасно помню день, когда вскоре после приезда в Мехико перебрался в эту комнату. На рассвете, разбуженный чем-то ужасным, я в панике вскочил с кровати: нужно было срочно спасаться – то ли от землетрясения, то ли от наступления танковых бригад восставшей армии. Я бросился к окну и сквозь щель в шторе увидел всего лишь автобус, который поднимался по улице, оставляя за собой шлейф густого черного дыма. В переполненном автобусе я рассмотрел темные, точно закопченные, лица – низкорослые мексиканцы не имели ничего общего с теми, что мне встречались в университете. Только благодаря тому, что это огромное предрассветное племя вывозят на окраину, дневному племени в центре Мехико гарантировано спокойствие, думал я, взвинченный страшным грохотом, который разбил мне сон. Мне даже пришло в голову, что этим ревом мотора специально заглушают вопли рабочих, которых на рассвете набивают в автобусы и везут неизвестно куда.

Автобус, битком набитый рабочими-метисами. Картина показалась мне зловещей, она напомнила об историческом факте: при завоевании нового материка огромное число довольно тщедушных индейцев обрекали на непосильный труд, и они погибали. Ассоциация была тесно связана с моими мрачными смутными мыслями о тех, кто в период основания нашего края стал пленниками, и об их потомках – жертвах гонений.

Предание гласит, что в период основания нашего края произошло расслоение на два племени: на жителей горного поселка и жителей долины. Целью такого разделения в нашем замкнутом районе было, скорее всего, установление системы брака между этими двумя сообществами. Но было еще и третье племя – племя изгоев, выделившееся из этих племен. И если это третье племя изначально не состояло в кровном родстве с двумя другими, то именно с ним следовало заключать брачные союзы – это было бы вполне естественно. В таком случае половина жителей нашего края – полукровки, ведущие родословную от этого третьего племени. Так же как в Мексике, огромный процент населения – метисы. И таким образом, если по-новому оценить версию о существовании гонимых, не исключено, что все они окажутся метисами, которые большую часть крови унаследовали от третьего племени. Когда окончилась война, у нас еще оставалось несколько гонимых семей – в них молча тыкали пальцем, – и я помню, эти мужчины и женщины были столь немощными, истощенными, что меня просто передергивало при одном взгляде на них. Во время обследования, проведенного в средней школе после войны, у четверых учеников обнаружили туберкулез. Все они были детьми из семей, которых тайно выделяла молва, двое из них через несколько лет умерли. Чувство вины по отношению к третьему племени подкреплялось еще одной преследовавшей меня мыслью, в которой переплетались реальность и сон.

Из нашей долины, через окружающие ее поля я вступаю в фруктовый сад и редкий смешанный лесок, а оттуда – в посаженный нашими жителями криптомериевый лес. Это воспоминание, сестренка, и сейчас еще часто возвращается ко мне. Мне вспоминается, как я поднимаюсь в гору до самой Дороги мертвецов, отделяющей непроходимый девственный лес – его почему-то называли рощей – от места нашего обитания. Когда я поехал в Тётёванка и узнал, что широкая, мощенная камнем дорога, проходящая мимо пирамиды Солнца и ведущая к пирамиде Луны, как и наша, именуется Дорогой мертвецов, я сразу же ощутил трепет сродни тому, в который меня, еще совсем ребенка, повергала тоже мощенная камнем, но узенькая, не идущая ни в какое сравнение с этой, Дорога мертвецов в нашем крае.

Это произошло в самый разгар войны. Однажды я, в полном одиночестве, добрался до Дороги мертвецов и пошел по камням, которыми она была вымощена. То, что я предпринял, сестренка, было настоящей авантюрой, о которой ребята из долины и горного поселка только мечтали, но на которую ни один бы из них не решился. Я размеренно шагал по Дороге мертвецов, разделявшей лесные владения и владения человека. Лес был справа от меня, долина – слева, но склон порос таким густым кустарником, что увидеть ее за зеленой стеной было невозможно. А лесная даль, точно крышкой, была прикрыта густой кроной деревьев. В девственном лесу, который мы намеренно называли рощей, росли могучие деревья: толстенные стволы походили на колоннаду, увенчанную плотной крышей из густой зелени; ее пронизывал желтоватый свет. Я шел, заставляя себя не смотреть в ту сторону, но лес неумолимо, точно магнитом, притягивал мой взгляд. В поле моего зрения то и дело попадали какие-то большие черные фигуры. В конце концов мне пришло в голову, что это призраки «больших обезьян». Онемев от испуга, я припустил наутек, но не назад по Дороге мертвецов, а напролом сквозь зеленую стену слева. Кустарник на склоне оказался редким, и мое падение задержали только густые ветви старых толстых деревьев, росших на ровной площадке утеса.

Дед Апо и дед Пери пришли на помощь к запутавшемуся в ветвях жалкому мальчишке. Они и предположить не могли, что я – из неосознанной тяги к покаянию – поднялся на Дорогу мертвецов, и лишь случайно, вынеся во двор телескоп для каких-то своих наблюдений, вдруг заметили меня на опасном крутом склоне. В страшном сне, который после того рискованного предприятия привиделся мне, спасенному дедом Апо и дедом Пери, созидатели, ведомые Разрушителем, как настоящие завоеватели двигались по Дороге мертвецов. Они убивали «больших обезьян» – коренных жителей этих мест. Истекающие кровью «большие обезьяны» прятались за стволами поваленных деревьев и скалами и обреченно ожидали смерти…

После недолгого сна я проснулся от шума, доносившегося со двора. В гараже, расположенном в первом этаже дома, сын управляющего разогревал моторы оставленных там машин. Потом я снова заснул – новый сон еще сильнее взволновал меня. Во сне, который привел меня в такое волнение, я с полутемной лестничной площадки заглядываю в приоткрытую дверь, откуда льется свет. Кто-то, стоящий там в конусе мягкого света с прижатым к груди пластмассовым тазиком, хотя и чувствует, что я смотрю на него из темноты, но не колеблясь выходит из комнаты. И тут же останавливается, пригнувшись. Маленькие круглые груди, почему-то расположенные слишком низко. А внизу живота – совсем невообразимо – то, что выдает мужчину. Хотя я убежден, что это все-таки девушка. Однако опущенное лицо в тени, и рассмотреть его не удается, голова же, смахивающая на мяч для регби, могла бы с одинаковым успехом принадлежать и юноше и девушке…