Ну а как же, сестренка, вели себя тогда те, кто должен был выступить посредниками между армией Великой Японской империи и мятежниками, называвшими себя «не поклоняющимися чужим богам непокорными японцами»? Роль посредников предназначалась чужакам – тем, которые хоть и жили в долине и горном поселке, фактически не принадлежали нашему краю. Поскольку настоятель буддийского храма появился в долине в незапамятные времена – во всяком случае, когда произошло первое восстание Мэйскэ Камэи, он уже жил там – и участвовал в уловке с двойным ведением книги посемейных записей, его считали человеком, принявшим сторону деревни-государства-микрокосма; но, по мнению прихожан, в пятидесятидневной войне он все же остался в стороне: отправлял заупокойную службу, вместе с врачом и дантистом лечил раненых – в общем, делал то, чем обычно занимается Красный Крест. Деревенский полицейский в тот день, когда старикам пришло первое предостережение Разрушителя о пятидесятидневной войне, куда-то исчез и с тех пор ни разу не появлялся. Он либо убежал, тоже увидев во сне Разрушителя, либо его убрали старики. Таким образом, среди тех, кого армия Великой Японской империи наметила в качестве посредников, а долина считала «враждебными элементами», главное место занимали учителя, выходцы из других мест, а также отец-настоятель, наделенный особыми полномочиями. «Враждебные элементы» во время пятидесятидневной войны содержались в концентрационном лагере, среди девственного леса. Но это не означает, что все они были посажены за колючую проволоку и изолированы от жителей нашей долины. Их расселили среди людей, живших в палатках. Эти палатки, выпускавшиеся в Германии для молодежного туризма, были заблаговременно ввезены в достаточном количестве, не меньше одной на семью, и заранее выкрашены желтовато-зеленой краской – именно в такой цвет, каким под лучами солнца, пробивавшегося сквозь крону огромных деревьев девственного леса, окрашивались кусты и травы.
Лагерь, где поселились люди нашего края, был достаточно мобильным: по указанию патрульного отряда, наблюдавшего за передвижением войск неприятеля в долине, палаточный городок мог быстро передислоцироваться. Исключение составлял лишь оружейный завод, который не мог обойтись без стационарной постройки, где был установлен станок. На каждую семью ставилась одна, а иногда и две палатки, и всякий раз, когда в военных действиях наступала передышка, дети возвращались в палатки родителей и семья собиралась у уютного домашнего очага. В другое время все дети жили в школьном лагере. Он находился на противоположном конце леса, у самого его края, далеко от долины и горного поселка, где шла война. Школьный лагерь, кроме того, служил базой, куда доставляли продовольствие и лекарства и откуда в больницу соседней префектуры транспортировали раненых и больных, когда в передвижном лесном госпитале не могли оказать необходимой помощи. Впоследствии разведка донесла об этом Безымянному капитану – правда, сведения были весьма смутные, и он не попросил штаб полка развернуть военные действия со стороны соседней префектуры в направлении девственного леса. Прежде всего, он опасался, что такое расширение фронта приведет к тому, что общественности станет известно о войне, которая была ограничена пока пределами долины, спрятавшейся глубоко в горах; кроме того, военная этика подсказывала Безымянному капитану, что вовлекать детей в орбиту военных действий не следует. Правда, насчет проявления высоких моральных качеств Безымянного капитана, сестренка, люди говорили и другое: он, мол, принял это решение, готовясь еще к одной войне, ночной, – к встрече во сне один на один с Разрушителем – и не хотел оказаться беззащитным…
Итак, отправив детей в школьный лагерь и расселив в палатках супружеские пары преклонного возраста, удалось создать прочный тыл. Кроме того, в лесном лагере были разбиты палатки, в которых жили молодые парни – бойцы партизанского отряда, затем палатки для девушек, занятых на подсобных работах, и, наконец, палатка оперативного штаба, состоявшего из стариков. В самом начале войны Безымянный капитан лишь в редких случаях посылал солдат в глубину леса, поэтому в перемещении лагеря особой необходимости не возникало. Но тем не менее лагерь был хорошо приспособлен к быстрой передислокации в условиях меняющейся обстановки.
Учителя начальной школы из числа «враждебных элементов» жили рядом с детьми. Под неусыпным наблюдением своих коллег, уроженцев нашего края, они находились в лагере учителей, расположенном так, чтобы легко можно было следить за лагерем учеников, и занимались преподаванием, как и в мирное время. Если бы «враждебные элементы» задумали коллективный побег, то остальные учителя, уроженцы нашего края, которых было намного меньше, вряд ли смогли бы помешать этому. Правда, они были вооружены, но на глазах учеников стрелять в своих коллег-учителей, пусть даже и чужаков, конечно, не решились бы. А учителя-чужаки, если и ориентировались в наших местах, вряд ли имели достаточные навыки, чтобы преодолеть чащу девственного леса. Но не это являлось причиной того, что учителя из числа «враждебных элементов» даже не помышляли о подобном коллективном побеге. Ведь вместо того, чтобы устремиться в лес, им было бы проще спуститься в долину под защиту армии Великой Японской империи. Их не остановило бы даже то, что район от школьного лагеря до Дороги мертвецов находился под постоянным наблюдением патрульного отряда нашего края и у кромки леса им угрожали капканы и собаки.
Размышляя об этом, сестренка, я считаю, что должна была существовать какая-то другая, позитивная причина, удерживавшая этих чужаков от попытки бежать из школьного лагеря. Старики нашего края не настаивали на том, чтобы они сражались на стороне деревни-государства-микрокосма. И по собственной воле они не стали бы этого делать. Но, по-видимому, чужаки не питали доверия к стране, которая, посчитав врагами жителей далекой горной деревни, отправила для расправы над ними целую роту. Питая недоверие к Великой Японской империи, они не порицали ее открыто, но, видимо, приняли решение выразить свой протест тем, что будут работать в школьном лагере, расположенном в девственном лесу. Коллеги, уроженцы долины и горного поселка, заботясь об их дальнейшей судьбе и стараясь оградить учителей-чужаков от возможных преследований со стороны Великой Японской империи за измену и сотрудничество с врагом, делали вид, будто насильно принуждают их заниматься преподаванием.
Основанием для моего предположения служило поведение одного человека, чужака, который встал на сторону деревни-государства-микрокосма и с огромным энтузиазмом отнесся к пятидесятидневной войне. Это был пожилой вдовец и единственный – хотя специального диплома он не имел – преподаватель малочисленного старшего класса. Всех своих учеников он целенаправленно обучал лишь земледелию и счетоводству – остальные предметы игнорировал. Его учебная программа по земледелию не имела ничего общего с привычной земледельческой практикой нашего края. Он говорил, что крестьянскому труду, которым им придется заниматься, можно прекрасно научиться у родителей. Преподаватель организовал научное общество, призванное улучшить сорта сельскохозяйственных культур и породу скота и усовершенствовать ирригационные сооружения; в общество он привлек отцов и старших братьев своих учеников. На небольшом опытном участке он выращивал новые сорта и, не допуская туда учащихся, давал советы их родителям и старшим братьям. Он знакомил их с основами молочного хозяйства, с европейскими методами садоводства, обучал единственному, что было непосредственно связано с жизнью наших мест, – оригинальному способу производства растительного воска, заложившего основы богатства и процветания нашего края в последние годы перед реставрацией Мэйдзи, создал артель, занимавшуюся промышленным производством воска. Во время войны она, разумеется, развалилась. Он рассказывал ученикам об изготовлении сыра, о выращивании яблонь, а заодно и обучал предмету, не связанному с крестьянской жизнью, – способу рафинирования воска путем сливания его по каплям в воду, производству его в товарных количествах, организации системы сбыта.
