— И что ты их, кипчаков-то, вот так — взял и разогнал? — спросили его насмешливо. — Удом, поди?

— Дубом, — стыдливо сознался Илья.

Дружинники захохотали. Обмениваясь шуточками, вместе с толпой пошли к воротам, ожидая увидеть там пришедший на помощь отряд. Увидев столетний дуб, валявшийся за воротами, притихли. — Что — правда, что ли? — неуверенно спросил кто-то.

Поверить было трудно, но вот он, дуб, поперек дороги. Илья снова обхватил широченный ствол и отнес на обочину — чтоб проходу-проезду не мешал.

Дружинники отмякли малость: парень был богатырем, да не просто так, а волшебной силы; хотя, на него глядя, поверить в это было трудно, но мало ли. Это их оправдывало в глазах земляков и в собственных, и на Илью уже посматривали добрее. В дружинную избу, хотя и сдержанно, пригласили — отдохнуть-переночевать. Илья благодарно и радостно согласился. Неловкость в отношениях с этими парнями его огорчала.

Бабы в Чернигове обидами и сомнениями не мучились. Они кормили. Пока Илья ехал по улице, в терема и избы зазывали, к воротам выносили пышные пироги, и в дружинную избу несли и несли угощение. И Илью, и Сивку кормили так, что под конец хозяин из-за стола встать не мог, а конь, мелко дыша раздутыми боками, на пшеницу смотрел с ненавистью. И припасов в дорогу на Сивку, беднягу, подготовили нагрузить столько, что он, верно, предпочел бы еще один дуб. Тем более, что с дубом не все было ясно, конь его как бы и не почувствовал, а припасы весили именно столько, сколько и должны весить припасы, даваемые щедро и от души.

Наутро примчался извещенный о беде с городом князь с большей дружиной. В странной истории, рассказанной ему, не усомнился, заметив только, что Бог Чернигов никогда не оставит, пока княжит в нем владимиров род от отца к сыну; Илью обласкал всячески и золота предлагал. От золота Илья отказался: для богатыря защита русских городов от ворога — обязанность. Но на дружинный пир в его честь и в честь спасения города пошел — как не пойти-то?

Там-то, на пиру, Илья и услышал впервые о Соловье.

Длинна и трудна дорога от Суздаля до Киева, в обход земель непокорных власти киевских князей вятичей. И горы, и болота, и разбойнички, случается, в чащобах балуют. Но весь этот длинный путь по трудности не сравнится с одним коротким своим участком — от Киева до Чернигова. Топи, чащобы непролазные в обход коварной, подтапливающей весь путь Десны. Нет, пожалуй, на свете речки причудливей, лукавее, извилистей и хитроумнее, чем Десна. Одними притоками своими, которых больше пятидесяти, запутает любого. И заморочит самого мудрого, и поведет, и поведет — в другую сторону. А ведь есть еще заводи, старицы, ложные русла, озера и озерцы, которых на Десне великое множество. Вот и обходили речку — по мрачному болотистому, темному лесу, прямой родне знаменитым брянским. Тяжела дорога, а другой нет. Только там настелены гати, вырублены самые густые заросли — конный пройдет, телега проедет.

И вот на этой-то дороге засел Соловей-разбойник со своей шайкой. Свистом гнетет, товары грабит, людей губит без жалости, никому проходу нет — ни пешему, ни конному. Уже несколько лет у Киева с таким близким вроде бы Черниговом, да и со всей, считай, землей Русской нет сообщения. В обход ездят, бывает, особенно гонцы княжеские, но уж очень долог такой обход.

Илья слушал внимательно. Потом спросил дорогу — ту, главную, что с Соловьем. «Поедешь?» — спросили его недоверчиво. И тихий Илья вдруг усмехнулся. «А вот и познакомимся, чего ж мимо-то ходить?» — откликнулся.

Уезжал Илья из Чернигова рано утром, только зорька занялась. Сокрушался, что города, людей его за суетой и заполошностью толком не разглядел и с дружинниками местными, которых не желая того обидел, как следует, от сердца, не примирился. Сонные стражники открыли ему починенные уже ворота, махнули вслед. Благодарны были черниговские воины богатырю за спасение, благодарны, конечно, но вот так получилось — заносчивым и склонным к похвальбе показался он им. Не глянулся.

Глава 3

Лес был нехорош настолько, что сначала Илья тяжелую тишину — ни птица не крикнет, ни ежик под листвой не прошуршит — на него, лес, и сваливал. Такой, мол… нежилой. А когда обрушилось, раздумывать уже было некогда. Как будто удар в голове, и обруч ее охватил. И давит, и давит, и полетели вокруг какие-то черные листья, каких в лесу и быть не может. Летели и исчезали. Звон в голове нарастал, перед глазами рябило. Все вокруг стало плоским: ближние деревья как из бересты вырезанные, а за ними — ничего, пустота, куда ни посмотри. Чужая злая воля лезла в голову и там ворочалась, все силы уходили на то, чтобы ей, там, в себе, противостоять, не поддаться. Илья успел еще удивиться тому, что с коня не слетел — наоборот, сидел уверенно, руки его и колени направляли бег лошади так жестко, как Илья с Сивкой никогда не обходился. Илья пытался смягчить — не получалось. И неслись они, надо понимать, прямо туда, откуда все это и шло.

Буквально налетели на три сросшихся у основания гигантских дуба; но даже не это заставило понять, что всё, приехали, а вонь. Воняло нестерпимо; даже через безумное давление и звон в голове Илья эту вонь чувствовал.

С усилием поднял голову, тяжесть усилилась, как будто что-то пыталось ему эту голову вовсе раздавить. Между кронами трех дубов висело нечто, похожее на гигантское воронье гнездо; крепилось к стволам тремя мощными цепями.

Илья собрался. Даже тяжесть отступила. Выдернул из колчана три тяжелые стрелы, их еще стенобитными назвают, пустил, быстро накладывая, одну за другой.

Гнездо качнулось, развернулось: одна цепь не до конца перебита оказалась. Но под тяжестью гнезда оборвалась, и оно тяжело шмякнулось вниз. Как ни странно, не между сросшимися дубами, а рядом. Это потому, что на одной цепи раскачалось, подумал Илья своей ясной, спокойной головой: как только гнездо о землю стукнулось, весь кошмар разом закончился, как не было.

Илья подъехал поближе.

В гнезде, видимо, оглушенное, валялось странное существо: в целом на человека похож, росту маленького, карликового, ручки-ножки слабые, бледные. Голова огромная, совершенно лысая, на боб похожа: лоб, выдаваясь вперед, нависал над личиком — плоский вдавленный нос, испитые серые щеки, маленькие глазки сейчас были плотно закрыты. И огромная раздутая пасть, полуоткрытая, видны были гигантские острые зубы.

Тварь была завернута, как в тогу, в кусок бархата, который когда-то, похоже, был ярко-красным, но грязен так, что догадаться об этом можно было с трудом.

«Да, красавец. Соловушко», — согласился Илья, быстро спрыгивая с коня и начиная сноровисто связывать чудище сыромятными ремнями, пока не очнулось.

Он уже проверял узлы, когда тварь открыла глаза. Глазки у нее оказались совершенно человеческие, бесцветные, тухлые какие-то, бегающие, все в красных прожилках. Такие глазки бывают у вороватого мытаря или у церковного старосты, запускающего руку в храмовую кружку.

Илья мгновенно приставил кончик меча ему к горлу: «Только свистни мне!»

— Да как же я тебе свистну, идиот, — голос у твари оказался скрипучим, но спокойным, — коли ты мне руки за спиной связал?

— А ты что… — Илья даже растерялся, — на самом деле свистишь? Ну как мальчишки — пальцы в рот и?…

— А ты думал — колдую? — Соловей мелко заперхал, наверно, так засмеялся. Илья убрал меч от его горла. — Я — свистун. Соловей. Колдунов в другом месте ищи.

Кончиком меча Илья осторожно, чтобы не поцарапать, начал срезать ремни с тела Соловья.

Где-то очень далеко испуганно, с отчаянием заржал Сивка.

Да что же это я делаю?

Илья опомнился, с трудом, с усилием удерживая в себе здравость.

— Ах ты сволочь! Не колдун он! Руки мало — глаза тебе надо завязать!

Соловей ухмыльнулся зубастой пастью.

Илья сорвал мечом с ближайшей березы полосу бересты; сгоряча слишком большой оказалась для полоски на глаза. Вырезать времени не было: в голове мутилось. Свернул из бересты шапочку, надвинул на бобоподобную башку Соловья, закрывая ее всю и глаза заодно.