– Друг мой, душа моя, помощник мой первый, – императрица села на кровать. – Что же ты не бережешь себя настолько? И как посмел утаивать от меня болезнь свою? Разве не знаешь, что жизнь твоя – для меня самое дорогое в этом мире?

Потемкин молча поцеловал ее руку, прижался к ладони щекой.

– Немедля собираемся в дорогу! – объявила Екатерина. – Во дворец вернемся, лучших лекарей к тебе приставлю, сама сиделкой подле тебя стану!

– Ваше величество, помилуйте! – Федора Таранина упала в ноги государыне. – Нельзя князя сейчас перевозить. Его тошнит постоянно, ему покой нужен. Да и потом. Уж простите мою дерзость, но, сдается мне, слишком много у его сиятельства врагов при дворе. Запросто могут воспользоваться его сегодняшней слабостью… А здесь никто о нем не знает.

Перевела дух и добавила:

– Дайте мне еще несколько дней, самое большее – неделю. Обещаю, что его сиятельство на поправку пойдет. А коли нет – можете меня в крепость заточить или что угодно другое со мной сделать.

Словно в подтверждение слов Федорки о невозможности тотчас отправиться в путь светлейший князь склонился над тазом, извергая из себя то ли завтрак, то ли ужин. Екатерина едва заметно поморщилась, но комнаты не покинула. Дворцовый лекарь, приехавший с императрицей, долго изучал содержимое таза и, наконец, постановил, что с большой вероятностью может подтвердить версию об отравлении.

– Да она сама его травит, – зашипел в ухо императрице секретарь Попов, когда ее величество вышла из комнаты князя.

– Не думаю, – задумчиво проговорила императрица. – Хотела бы убить, уже давно был бы князь мертв. Да и не стала бы она, и никто бы не стал, так откровенно подставлять шею под петлю. Травят исподтишка, через третьи руки. Но лекаря я здесь оставлю и половину личной охраны – тоже.

Царскосельский дворец кишел слухами. Спешный отъезд императрицы да еще и с лекарем под мышкой незамеченным не остался, и к возвращению ее величества о недуге Потемкина знали все. Екатерина нахмурилась, вспоминая опасения купеческой дочери. Настроения не улучшило явление старшего внука в коридоре. Кафтан перекошен, пуговицы лишь бы как застегнуты, волосы взъерошены, будто три дня не расчесывался, в руках палка – опять, небось, собак дрессировал, а ведь у него сейчас урок истории по расписанию. Подошел внук, кланяется, спрашивает, хорошо ли съездила, не устала ли в дороге? А по глазам видно – не интересно ему это совершенно, этикет соблюдает, не более. Но и то хорошо.

– Почему ты не на занятиях? Где твой учитель?

– Он наказан! – выпалил мальчишка. – Он отказывался маршировать по моему приказу.

– Немедленно возвратись на урок, – приказала императрица.

Цесаревич поклонился, и вдруг что-то лукавое промелькнуло в его очах.

– Хорошо ли себя чувствует светлейший князь, ваше величество?

– Князь идет на поправку, – сухо отрезала Екатерина. – Что это за ухмылка? Изволь-ка объясниться, сударь!

Петр Павлович прищурился и простодушно сообщил, что проходил только что мимо покоев отца и услышал фразу: «Промахнулись мы. Надо было не яд использовать, а кинжал». Императрица уставилась на внука в недоумении. Дурак он – отца подставлять? Но и сам бы не додумался до подобного вранья, умишка бы не хватило. Вспомнился его дед, который тоже умел скрывать тайны, как пушка – свой выстрел, и с такой же простотой наивной докладывал ей обо всем, о чем чаще всего даже самому себе говорить не стоило. Вот уж точно – родная кровь.

А кровь императрицы тем временем закипала.

– Кто? – ледяным голосом спросила она. – Кто был в той комнате?

Цесаревич вмиг сник, дурацкая ухмылочка сползла с лица. Видимо, дошло наконец, что сболтнул лишнего.

– Не м-могу знать, ваше величество, – залепетал испуганно. – Я не подслушивал, ушел сразу. Подслушивать – это удел всякой швали, а не н-наследников престола! С в-вашего позволения… Я на урок.

И, неуклюже раскланявшись, удалился. Императрица его не задерживала. Наследники престола… Что сынок, что старший сын его. Беда на ее голову, а не преемники. Разве же можно хоть на одного из них Россию оставить? Вот Александр Павлович, другое дело, но он – не сын и даже не старший внук… А жаль.

В расстроенных чувствах Екатерина отправилась в покои сына. Отпрыска застала в компании Платона Зубова и еще троих друзей великого князя.

– Его сиятельство светлейший князь Потемкин-Таврический тяжело болен, – объявила она с порога, не обращая внимания на поклоны подданных и попытку Павла поцеловать руку. – Ежели он не выздоровеет, в его смерти я буду винить каждого, кто находится в этой комнате.

Мужчины побледнели. Великий князь задрожал от гнева, вздернул подбородок.

– Вы обвиняете сына…

– Я всё сказала, – бросила Екатерина и вышла.

Следом выбежал Платон Зубов. Беспрерывно кланяясь, он принялся убеждать императрицу в глубокой своей любви к ней и привязанности. Екатерина остановилась. Посмотрела на фаворита, но не увидела его. Перед глазами встал темный подвал и императорская семья за миг до гибели. Государыня молча продолжила путь. Платон остался стоять посреди широкого дворцового коридора.

В тот же час Екатерина распорядилась отправить в усадьбу Тараниных дополнительную охрану из проверенных людей. Графу Алексею Орлову поручила следить за безопасностью князя Потемкина, одному из немногих, кому еще доверять могла.

Каждый день посылала гонца в Псков, спрашивая о здоровье того, кто был и остался единственным другом, помощником и любимым. И каждую ночь снился ей сон о темном подвале. Императрица уже и спать почти перестала за пять дней. Но вот на шестой она заснула вообще без сновидений. И впервые за неделю поняла, что выспалась. А к вечеру пришло известие – миновала опасность, выздоравливает князь! Утром собирается выехать в Петербург.

– Запрягай карету! – скомандовала императрица.

Ранним сентябрьским утром приехала Екатерина в город Псков. Когда императрица вышла из кареты, моросил теплый дождь, лаяли купеческие собаки. А на крыльце ее встречал Потемкин собственной персоной – при полном параде, еще худой и бледный, но с улыбкой на устах и твердо стоящий на ногах.

– Государыня моя возлюбленная, – он склонился в знак приветствия.

– Друг мой! Как я рада видеть тебя в добром здравии, – а затем повернулась к купцу с дочкой. – За то, что князя мне к жизни вернули, просите у меня всё, что хотите.

– Государыня! Матушка! – затараторил купец, теребя бороду. – Евреи одолели, цены на товар сбивают, житья от них нет. Скоро есть станет нечего честным купцам…

– Дались вам эти евреи, батюшка! – вскрикнула Федорка, едва не плача, и тут же осеклась. – Простите, ваше величество.

– Я уже занимаюсь вашим вопросом, сударь, – ответила купцу Екатерина. – А ты чего хочешь, дитя?

– Кажется, я знаю, чего, – отозвался Потемкин.

– Ваше величество! Ваша светлость! Помилуйте капитан-поручика Алексея Потравского! Невиновен он, это ошибка. По недоразумению его арестовали. Ни о чем кроме не прошу, ничего более не нужно…

– Негодница. Я тебе что гов… – начал отец, но императрица остановила его взмахом руки.

– Твоя просьба услышана, дитя, – ответила она.

Федорка смотрела вслед императорскому экипажу. Что ж, ее молитвы услышаны. Князь поднят на ноги, один сон не сбылся, значит, и второй исполниться не должен.

– Я сделала всё, что могла, орел мой, – едва слышно прошептала девушка. – Всё, что было в силах простой купеческой дочки.

Год 1792 начался с радостного события. В январе играли свадьбу цесаревича Александра Павловича – любимого внука императрицы, второго сына великого князя – и племянницы генерал-фельдмаршала князя Григория Потемкина-Таврического, Елизаветы Григорьевны Темкиной. И было на это венчание две причины. Во-первых, сказала государыня, хватит русским великим князьям и цесаревичам брать невест из немецких княжеств, не кончится это добром! На своих девках жениться надобно, благо красавиц высокородных в России хватает. Во-вторых, таким способом императрица решила облагодетельствовать верного друга своего, вырвавшегося из объятий смерти. Зная, как важно для светлейшего обустроить жизнь племянниц и прочих родственниц, подумала она, что таковой союз станет для него лучшей наградой. Потемкин не возражал. Месяц назад он вернулся из Ясс, где заключил мирный договор с османами, и сейчас стоял по правую руку от императрицы.