— Как ты его собираешь сделать, Роберт? — спросил один из эсэсовцев шарфюрера, который только что застрелил первого. — Сзади через грудь или сбоку через нос?

Роберт не спеша обошел вокруг барахтавшейся жертвы. Задумчиво посмотрел на нее несколько секунд, остановившись сзади, и выстрелил сбоку в голову. Тело, лежащее перед ним, вздрогнуло, выгнулось и обмякло, несколько раз тяжело ударив башмаками по асфальту. Одна нога слегка согнулась в колене, медленно выпрямилась, еще раз согнулась и выпрямилась…

— Этот у тебя не получился, Роберт.

— Получился, — равнодушно возразил Роберт, даже не взглянув на своего критика. — Это просто мышца сокращается. Нерв.

— Все! — объявил Штайнбреннер. — Ваше время истекло! Ворота закрываются!

Часовые и в самом деле начали медленно закрывать ворота. Раздался вопль ужаса.

— Ну, ну, ну! Не все сразу, господа! — покрикивал Штайнбреннер с сияющими глазами. — Прошу вас, соблюдайте порядок, не толкайтесь! А еще говорят, что нас здесь не любят!

Трое так и не добрались до ворот. Они лежали на дороге в нескольких метрах друг от друга. Двоих Роберт спокойно прикончил выстрелами в затылок. С третьим пришлось повозиться. Он не спускал с Роберта глаз, и как только тот заходил сзади, он поворачивался и смотрел на него снизу вверх, стараясь хоть на несколько секунд отсрочить выстрел. Дважды Роберт терпеливо менял позицию, и каждый раз он в отчаянном рывке успевал повернуться настолько, чтобы видеть его.

— Как хочешь, — пожав плечами, сказал наконец Роберт и выстрелил ему в лицо.

— Это будет сорок, — прибавил он, пряча пистолет в кобуру.

— Сорок, которых ты уложил? — поинтересовался Штайнбреннер.

Роберт кивнул:

— В этот раз.

— Черт возьми, да ты, оказывается, парень не промах! — воскликнул Штайнбреннер, с восхищением и завистью глядя на него, словно он только что установил спортивный рекорд. Роберт был всего на два-три года старше его. — Вот это я понимаю!..

К ним подошел эсэсовец постарше, обершарфюрер.

— Вы все никак не настреляетесь! — заворчал он. — Вам, конечно, наплевать, что нам опять устроят театр из-за этих проклятых бумаг. Они тут выкобениваются, как будто им пригнали одних королей и принцев!..

Регистрация вновь прибывших заключенных длилась уже три часа. За это время тридцать шесть человек потеряли сознание. Четверо из них тут же скончались. За целый день эсэсовцы не дали своим подконвойным ни капли воды. Двое из шестого блока попытались незаметно подобраться к новеньким с ведром воды, но были схвачены и теперь висели с вывернутыми плечевыми суставами на крестах рядом с крематорием.

Регистрация продолжалась. Еще через два часа мертвых было уже семеро, потерявших сознание около восьмидесяти. С шести часов люди стали падать один за другим. К семи часам на земле, вокруг строя, валялось около ста двадцати человек, и теперь уже трудно было сказать, кто из них мертв, а кто без сознания. И те и другие не шевелились.

В восемь часов регистрация тех, кто еще мог стоять, закончилась. Стемнело. Небо было покрыто серебряными кудрявыми облачками. Вернулись рабочие команды. Сегодня их заставили работать сверхурочно, чтобы успеть до их возвращения разобраться с вновь прибывшими. Те, кто был на расчистке, опять нашли оружие. Уже в пятый раз. И на том же самом месте. Там же они обнаружили записку: «Мы думаем о вас». Они уже знали, что это рабочие военного завода прячут для них по ночам оружие.

— Сегодня мы наверняка проскочим. Посмотри, что здесь творится! — прошептал Вернер.

— Жаль, что мы сегодня так мало несем! — ответил ему Левинский. Под мышкой у него был зажат плоский пакет. — У нас еще есть два дня, не больше. А потом расчистка кончится, и…

— Развести команды по баракам! — скомандовал Вебер. — Поверка будет позже.

— Ах ты ж мать честная! И почему у нас сегодня нет с собой целого пулемета или пушки? — пробормотал Гольдштейн. — Такое везение!..

Они зашагали к баракам.

— Вновь прибывших — на дезинфекцию! — объявил Вебер. — Нам здесь не нужна чесотка. Или тиф. Где капо вещевого склада?

Капо подскочил к нему.

— Вещи этих людей продезинфицировать и подвергнуть дезинсекционной обработке! Хватит у нас подменных комплектов?

— Так точно, господин штурмфюрер. Месяц назад поступило еще две тысячи.

— Верно, — вспомнил Вебер. Одежду прислали из Освенцима. В лагерях смерти этого добра всегда было в избытке, и они делились им с другими лагерями. — А ну-ка живо всех в корыто!

— Раздеться! — понеслась во все концы плаца команда. — Приготовиться к дезинфекции! Личные вещи положить перед собой, одежду и белье — сзади!

Строй чуть заметно колыхнулся. Команда и вправду могла означать, что их поведут мыться. Однако такая же команда дается и перед газовыми камерами. В лагерях смерти узников загоняют в эти камеры голыми, объявив им, что они должны вымыться. Но вместо воды из отверстий, проделанных в потолке, вдруг начинает струиться невидимая, неосязаемая смерть.

— Что делать? — шепнул заключенный Зульцбахер, раздеваясь, своему соседу Розену, — Может упасть в обморок?..

Им опять — уже в который раз — нужно было за каких-нибудь несколько секунд принять решение, от которого зависела их жизнь. Что это за лагерь?.. Если лагерь смерти с газовыми камерами, то лучше изобразить обморок и обрести крохотный шанс прожить чуть дольше: до тех, кто лежит на земле без сознания, очередь обычно доходит позже. Шанс этот, если очень повезет, может обернуться спасением; даже в лагерях смерти убивают не всех. Но если это обычный лагерь, то падать в обморок опасно — могут как нетрудоспособному сразу же влепить «обезболивающий» укол.

Розен покосился на тех, что лежали без сознания. Он заметил, что их даже не пытались привести в чувство. «Кажется, все-таки не газовые камеры, — подумал он, — иначе бы они постарались затолкнуть туда как можно больше».

— Нет, — ответил он шепотом. — Рано.

Темные шеренги словно выкрасили вдруг в грязно-белый цвет: заключенные стояли в строю голыми. Каждый из них был человеком. Но они давно забыли об этом.

Всех вновь прибывших прогнали через огромный чан с концентрированным дезинфицирующим раствором. На вещевом складе каждому из них швырнули по паре одежек, и вот они снова стояли на плацу.

Торопливо одеваясь, они не могли насладиться своим счастьем, если это можно назвать счастьем, — они попали не в лагерь смерти. Вещи, которые им выдали на складе, — снятые с мертвых и наспех выстиранные — болтались, как на вешалке, или трещали по швам. Зульцбахеру достались среди прочих тряпок женские трусы с красной оторочкой, Розену — простреленный стихарь[5] священника. Вокруг отверстия, оставленного пулей, причудливо расплылось желтоватое кровавое пятно. Многие получили деревянные башмаки с острыми краями, присланные сюда из какого-то расформированного голландского лагеря. Для непривычных, и к тому же еще сбитых до крови ног это были настоящие орудия пыток.

Началось распределение по блокам. И тут завыли городские сирены. Все устремили глаза на лагерфюрера.

— Продолжать! — прокричал Вебер сквозь шум.

Эсэсовцы и капо нервно забегали взад-вперед, путаясь друг у друга под ногами. Шеренги заключенных по-прежнему оставались неподвижными. Только головы чуть заметно приподнялись, и лица смутно белели в лунном свете.

— Головы вниз! — скомандовал Вебер.

Эсэсовцы и капо понеслись вдоль строя, дублируя команду. Время от времени они и сами поглядывали вверх. Голоса их тонули в шуме сирен, и они пустили в ход дубинки.

Вебер, засунув руки в карманы, неторопливо похаживал по краю плаца. Он больше не давал никаких указаний. К нему подлетел Нойбауер.

— В чем дело, Вебер? Почему люди до сих пор не в бараках?

— Их еще не распределили по блокам, — флегматично ответил Вебер.

— Плевать! Здесь им все равно нельзя оставаться. Их могут принять за воинские подразделения.