Проводив капитана, Нойбауер вернулся в комнату, окутанный синим облаком табачного дыма. 509-й почувствовал его запах и вдруг ощутил в легких жгучую, немилосердную потребность в никотине. Она, казалось, не имела к нему самому никакого отношения; это была какая-то чужая, посторонняя потребность, которая словно когтями впилась в его легкие. Сам того не замечая, он глубоко дышал, стараясь уловить хоть крохотную часть этого дыма, и одновременно следил краем глаза за Нойбауером. Он никак не мог понять, почему их не отправили с Визе. Наконец, его осенило. Было только одно объяснение: они отказались выполнить приказ офицера СС и должны теперь за это подвергнуться публичному наказанию. Вид наказания не вызывал сомнений. Здесь людей вешали за неподчинение простому капо, не говоря уже об офицерах. Он понял, что совершил ошибку, отказавшись подписать бумагу. У Визе они все-таки имели бы маленький шанс. А теперь их уже ничто не спасет.

Мучительное раскаяние сдавило ему горло, свело судорогой желудок, затмило разум, и в то же время он странно-отчетливо чувствовал безумное, испепеляющее желание курить.

Нойбауер вгляделся в номер на груди 509-го. Это был маленький номер.

— Давно в лагере? — спросил он.

— Десять лет, господин оберштурмбаннфюрер.

Десять лет. Нойбауер и не подозревал, что в лагере еще были заключенные, попавшие сюда в первые годы режима. «Это лишний раз подтверждает, что на меня им грех жаловаться, — подумал он. — Не много наберется лагерей, в которых еще остались такие старожилы. — Он затянулся. — В один прекрасный день это может обернуться выгодой. Никогда не знаешь, что будет завтра.»

Вошел Вебер. Нойбауер вынул из рта сигару и рыгнул. На завтрак ему подавали яичницу-болтунью с копченой колбасой, одно из его любимых блюд.

— Оберштурмфюрер Вебер, — сказал он. — Такого приказа не было, — он кивнул в сторону 509-го и Бухера.

Вебер молча смотрел на него. Он ждал шутки. Но шутки не последовало.

— Мы повесим их сегодня вечером, во время поверки, — сказал он, наконец.

Нойбауер опять рыгнул.

— Такого приказа не было, — повторил он. — Кстати, зачем вы делаете это сами?

Вебер медлил с ответом. Он не понимал, с чего это Нойбауер вдруг стал уделять внимание таким мелочам.

— Для такой работы у вас хватает подчиненных, — продолжал Нойбауер. Вебер в последнее время стал чересчур самостоятельным. Пожалуй, это ему не повредит, если он лишний раз вспомнит, кто здесь отдает приказы. — Что с вами, Вебер? Нервы сдают?

— Нет.

Нойбауер повернулся к 509-му и Бухеру. Повесить, говорит Вебер. Правильно, конечно. Но зачем? День оказался совсем не таким уж плохим, каким он представлялся ему утром. А кроме того, Веберу следовало бы показать, что не все обязательно должно быть так, как ему хотелось бы.

— Это не было прямым отказом выполнить требование офицера, — заявил он. — Я распорядился брать только добровольцев. Эти двое мало похожи на добровольцев. Дайте им по двое суток бункера, и на этом все. И на этом все, Вебер! Вы меня понимаете? Я хотел бы, чтобы мои приказы исполнялись.

— Слушаюсь.

Нойбауер ушел. Довольный и исполненный чувства превосходства. Вебер презрительно посмотрел ему вслед. «Нервы! — подумал он. — У кого это здесь, интересно, когда-нибудь были нервы? И кто из нас раскис, хотел бы я знать! Двое суток бункера!» — Он с досадой повернулся назад. Солнечный луч упал на разбитое лицо 509-го. Вебер пристально вгляделся в его черты.

— Да ведь я тебя, кажется, знаю. Откуда?

— Не знаю, господин оберштурмфюрер.

Он прекрасно знал, откуда, и молил бога, чтобы Вебер не вспомнил.

— Откуда-то я тебя знаю… Что у тебя с лицом?

— Я упал, господин оберштурмфюрер.

509-й перевел дыхание. Все это было ему хорошо знакомо. Это была одна из множества шуток, придуманная еще в самые первые дни существования лагерей: никто не должен был признаваться, что его били.

Вебер еще раз внимательно посмотрел на него.

— Откуда же я знаю эту рожу? — пробормотал он себе под нос. Потом открыл дверь в соседнюю комнату.

— Отправьте этих двух в бункер. Двое суток. — Он опять повернулся к Бухеру и 509-му. — Только не думайте, что улизнули от меня, засранцы! Я вас еще подвешу!

Их волоком потащили из комнаты. 509-й зажмурил глаза от боли. Потом в ноздри ему ударил свежий воздух. Он снова открыл глаза и увидел небо. Синее и огромное. Он повернул голову и посмотрел на Бухера. Они остались в живых. Пока. В это трудно было поверить.

Они вывалились из своих камер, когда шарфюрер Бройер, два дня спустя, велел открыть двери. Последние тридцать часов они оба, как утопающие, барахтались где-то между обмороком и полуобмороком. В первый день они еще перестукивались друг с другом, потом силы покинули их.

Их вынесли наружу. Они лежали на «танцплощадке», рядом со стеной, окружавшей крематорий. Их видели сотни глаз. Никто не прикасался к ним. Никто не спешил унести их отсюда. Никто не хотел их замечать. Никаких указаний о том, что с ними должно произойти дольше, не было. Поэтому они как бы не существовали. Тот, кто осмелился бы приблизиться к ним, мог сам угодить в бункер.

Через два часа в крематорий были доставлены последние трупы.

— А что с этими? — лениво спросил охранник-эсэсовец. — Тоже в печь?

— Это двое из бункера.

— Они уже откинули копыта?

— Похоже на то.

Эсэсовец заметил, как рука 509-го медленно сжалась в кулак и вновь обмякла.

— Еще нет, — сказал он. У него болела спина. Это ночь с Фритци, в «Летучей мыши», — даже страшно вспомнить! Он закрыл глаза. Он выиграл пари у Хоффмана. У Хоффмана с Вильмой. Бутылка хеннесси. Отличный коньяк. Но теперь он чувствовал себя, как выжатый лимон.

— Спросите в бункере или в канцелярии, что с ними делать, — сказал он заключенному из «похоронной» команды.

Тот вскоре вернулся обратно. С ним пришел рыжий писарь.

— Этих двоих освободили из бункера, — доложил он. — Их надо отправить в Малый лагерь. Приказ господина коменданта.

— Ну тогда убирайте их отсюда. — Эсэсовец нехотя посмотрел в свой список. — У меня по списку тридцать восемь выбывших. — Он пересчитал трупы, аккуратно уложенные в шеренги перед входом. — Тридцать восемь. Все верно. Убирайте этих двух, а то опять мне все перепутаете.

— Четыре человека! — скомандовал капо «похоронной» команды.-Этих двоих живо в Малый лагерь!

Четверо заключенных подняли Бухера и 509-го с земли.

— Сюда! Быстро! — зашептал им рыжий писарь. — Подальше от мертвяков. Сюда!

— Да они же почти готовы, — сказал один из четверых.

— Заткнись! Давай живей!

Они оттащили их от стены. Писарь склонился над ними, приложил ухо к груди 509-го, потом Бухера.

— Они еще живы. Тащите носилки! Быстро! — сказал он, озираясь по сторонам. Он опасался, как бы случайно не появился Вебер и не приказал их повесить. Он дождался, пока принесли носилки. Это были кое-как сколоченные грубые доски, на которых обычно переносили трупы.

— Кладите их на носилки! Быстрее!

У ворот и вокруг крематория всегда было опасно. Здесь постоянно болтались эсэсовцы, и в любую минуту мог появиться шарфюрер Бройер. Он очень не любил отпускать заключенных живыми из бункера. Приказ Нойбауера был выполнен, 509-го и Бухера выпустили из бункера, и они автоматически снова превратились в дичь. Каждый мог сорвать на них зло, не говоря уже о Вебере, для которого было бы просто делом чести угробить их, если бы он случайно узнал, что они еще живы.

— Что за ерунда! — проворчал один из носильщиков. — Тащить их через весь лагерь, чтобы завтра их опять отправили сюда. Они же не протянут и двух часов.

— Какое твое собачье дело, идиот! — вдруг злобно зашипел на него писарь. — Берись за ручки и вперед! Есть среди вас хоть один нормальный человек или нет?

— Есть, — сказал другой носильщик, постарше, берясь за носилки, на которых лежал 509-й. — А что с ними случилось? Что-нибудь особенное?