Часть из них перехватили еще у полевой кухни, еще часть — по пути в Малый лагерь; оставшихся встретил Вебер со своей командой. Они не били по головам. Только по туловищу. Наконец, в бесформенной толпе начали вырисовываться отдельные группы, готовые к маршу. Люди покорно, словно на них нашел какой-то столбняк, стояли в строю, держась друг за друга, чтобы не упасть. Умирающих рассовали между теми, кто еще крепко держался на ногах. Издалека этот строй можно было бы принять за веселое сборище пьяных гуляк. Несколько человек вдруг запели. Подняв голову и глядя куда-то в одну точку они крепко держали друг друга и пели. Их было немного, и песня получилась жидкой и отрывистой. Колонна двинулась через большой аппель-плац мимо построенных на утренний развод рабочих команд к лагерным воротам.

— Что это они поют? — спросил Вернер.

— Песню для усопших.

Три беглеца притаились в бараке 22. Они протиснулись как можно дальше, вглубь барака. Двое из них по пояс скрылись под нарами. Торчавшие оттуда ноги их дрожали. Время от времени дрожь на миг прекращалась, а потом начиналась опять. Третий поворачивал свое побелевшее лицо то к одному, то к другому и твердил, тыча себе пальцем в грудь:

— Прятать!.. Человек!.. Человек!.. — Это было все, что он мог сказать по-немецки.

Вебер рывком открыл дверь.

— Где они? — Он стоял на пороге с двумя охранниками. — Ну долго мне еще ждать? Где они?

Никто не отвечал.

— Староста секции! — крикнул Вебер.

Бергер шагнул вперед.

— Блок 22, секция… — начал он рапорт, но Вебер оборвал его:

— Заткнись! Я спрашиваю, где они?

У Бергера не было выбора. Он знал, что беглецов найдут в считанные секунды. Знал он и то, что в бараке ни в коем случае нельзя было допустить обыска. У них прятались двое политических из рабочего лагеря.

Он уже поднял руку, чтобы показать в угол, но один из надсмотрщиков, который смотрел мимо него вглубь барака, опередил его.

— Вон они! Под нарами!

— Берите их!

В переполненном бараке завязалась борьба. Охранники тащили беглецов, как лягушек, за ноги из-под нар. Те отчаянно цеплялись за стойки нар; тела их повисли в воздухе. Вебер наступил одному из них на пальцы. Раздался хруст, и пальцы разжались. Затем он проделал то же самое с другим. Охранники поволокли их по грязному полу к выходу. Они уже не кричали. Они лишь время от времени издавали тихие, высокие стоны. Третий, с побелевшим лицом, сам поднялся и пошел вслед за ними. Глаза его — огромные черные дыры — смотрели на людей, мимо которых он шел. Те не выдерживали его взгляда и отворачивались.

Вебер стоял у двери, широко расставив ноги.

— Кто из вас, свиней, открыл им дверь?

Никто не отвечал.

— Выходи строиться!

Они повалили на улицу. Хандке уже стоял перед бараком.

— Староста блока! — пролаял Вебер. — Двери было приказано закрыть! Кто открыл им дверь?

— Дверь старая. Они сами вырвали замок, господин штурмфюрер.

— Что за чушь! Как это они могли умудриться? — Вебер наклонился к замку. Он свободно болтался в сгнившем пазу. — Немедленно поставить новый замок! Давно уже надо было сделать! Почему не сделали вовремя?

— Двери здесь никогда не закрываются, господин штурмфюрер. В бараке нет уборной.

— Все равно. Позаботьтесь о двери. — Вебер повернулся и пошел по дороге вслед за пойманными беглецами, которые больше не сопротивлялись.

Хандке молча смотрел на заключенных. Они ждали очередного взрыва бешенства. Но взрыва не последовало.

— Болваны… — процедил он. — А ну живо убирать это дерьмо! — Он указал на плац.

— Ну что, рады небось, что барак не стали обыскивать? — сказал он затем, повернувшись к Бергеру. — Это вам, конечно, совсем ни к чему, верно? Что скажешь?

Бергер молчал. Он смотрел на Хандке ничего не выражающим взглядом. Хандке коротко рассмеялся.

— Вы, конечно, считаете меня за идиота! Я знаю больше, чем ты думаешь. И я еще до вас доберусь! До всех, понял? Вы у меня еще попляшете! Самоуверенные политические недоноски!

Он потопал вслед за Вебером. Бергер оглянулся. За спиной у него стоял Гольдштейн.

— Интересно, что он этим хотел сказать?

Бергер поднял плечи.

— В любом случае нужно срочно сообщить Левинскому. А людей спрятать сегодня где-нибудь в другом месте. Может, в 20-м блоке. Там 509-й, он знает, что и как.

Утром над лагерем сплошным ковром повис туман. Он скрыл пулеметные вышки и палисады. Некоторое время казалось, будто концентрационного лагеря больше не существует, будто ограждения незаметно растворились в тумане, плавно перешли в мягкую, зыбкую свободу и стоит только пойти вперед, как тут же убедишься в том, что колючей проволоки нет.

Потом раздался вой сирен, а вскоре послышались первые взрывы. Эти звуки мягко выплыли из ниоткуда. Они, казалось, не имели ни начала, ни направления. Они одинаково могли родиться в городе, как и в небе или где-то за горизонтом. Они рассыпались вокруг, словно глухие раскаты грома, возвещающего о каких-то далеких грозах, и в молочно-серой, ватной бесконечности, обступившей лагерь, звуки эти не внушали опасений.

Обитатели барака 22 устало сидели на своих нарах или в проходах. Они почти не спали, а в голове у них мутилось от голода: вечером им выдали только жидкую баланду. На бомбежку они почти не обратили внимания. Им это было уже хорошо знакомо. Это тоже стало частью их существования. Никто из них не был готов к тому, что вой начал вдруг с угрожающей скоростью усиливаться, а потом его оборвал чудовищный взрыв.

Барак закачался, как при землетрясении. Сквозь гулкий, как рев прибоя, грохот взрыва послышался звон разбитых стекол.

— Они бомбят нас! Они бомбят нас! — крикнул кто-то. — Выпустите меня отсюда! Выпустите меня!

Началась паника. Люди посыпались с нар; многие, пытаясь спуститься вниз, зацеплялись за соседей с нижних ярусов и падали вместе с ними в непроходимые джунгли человеческих рук и ног. Во все стороны сыпались удары невесомых, высохших кулаков, поблескивали оскаленные зубы, а в глубоких, черных глазницах застыл ужас. Зрелище это казалось еще более неестественным оттого, что было немым: пронзительный вой летящих бомб и захлебывающийся лай зенитных орудий полностью заглушили шум в бараке. Раскрытые рты кричали беззвучно, словно страх лишил людей их голосов.

Еще один взрыв потряс землю. Паника достигла своего апогея и превратилась во всеобщее бегство. Одни, которые еще могли ходить, заполнили все проходы и лезли по головам друг друга к выходу; другие безучастно лежали на своих нарах и смотрели на своих бесшумно жестикулирующих товарищей, словно были зрителями пантомимы, которая их совсем не касалась.

— Закройте дверь! — крикнул Бергер.

Но было уже поздно. Дверь распахнулась, и первая куча скелетов высыпалась в туман. За ней повалили другие. Ветераны, забившись в угол, держались друг за друга, чтобы их не унесло безумным потоком наружу.

— Стой! — кричал Бергер. — Часовые откроют огонь!

Бегство продолжалось.

— Ложись! — скомандовал Левинский. Он, несмотря на угрозы Хандке, провел ночь в 22-м блоке. Для него это было безопаснее, чем оставаться в рабочем лагере; за день до этого спецгруппа эсэсовцев — Штайнбреннер, Бройер и Ниманн — накрыла и отвела в крематорий четверых политических, фамилии которых начинались на буквы «Т» и «К». На счастье поиск шел по бюрократическому принципу. Левинский не стал дожидаться, пока очередь дойдет до буквы «Л». — Ложись на землю! Они будут стрелять!

— Выходим! Пусть в этой мышеловке остается, кто хочет!

Снаружи сквозь грохот и вой уже затрещали первые выстрелы.

— Вот видите! Я же говорил! Ложись! На живот! Пулеметы опаснее, чем бомбы!

Левинский ошибся. После третьего взрыва пулеметы смолкли. Часовые поспешно оставили вышки. Левинский выполз из барака.

— Теперь уже не опасно! — прокричал он Бергеру в ухо. — Эсэсовцы смылись!