— Бруно, — спокойно произнесла Сельма Нойбауер. — Не будь клоуном. Подумай, пока не начали думать другие. Это наш последний шанс. Продай все, что только можно продать. Земельные участки, сад, этот дом — все! В убыток или не в убыток — неважно!

— А деньги? Что делать с деньгами? — Нойбауер досадливо покачал головой. — Если бы все было так, как ты думаешь, чего бы они тогда стоили, твои деньги? Ты забыла инфляцию после первой мировой? Миллиард не стоил и одной марки! Ценности — вот что всегда было единственной гарантией!

— Да, ценности! Но только те, которые можно положить в карман.

Сельма Нойбауер поднялась и подошла к шкафу. Открыв его, она отложила в сторону несколько стопок белья, достала шкатулку и подняла крышку. В шкатулку лежали золотые партсигары, пудреницы, пара сережек с бриллиантами, две рубиновые броши и несколько колец.

— Вот, — сказала она. — Я купила все это в последние годы тайком от тебя. На сэкономленные и на свои собственные деньги. Для этого я продала свои акции. Они сегодня никому не нужны. От фабрик остались одни развалины. А вот это никогда не потеряет своей ценности. Это можно взять с собой. Вот что нам сейчас нужно и больше ничего!

— «Взять с собой! Взять с собой!» Ты рассуждаешь так, как будто мы какие-то преступники и должны бежать!

Сельма протерла один из портсигаров рукавом платья и принялась складывать вещи обратно в шкатулку.

— С нами может произойти то же, что произошло с другими, когда вы взяли власть, так или нет?

Нойбауер вскочил с места.

— Тебя послушать… — произнес он зло и в то же время беспомощно. — Так остается только повеситься. У других жены понимают своих мужей, служат им утешением, когда они возвращаются со службы домой, отвлекают их от мрачных мыслей, а ты! Целый день! Да еще и ночью! Даже ночью нет покоя! У тебя только одно на уме: продавать и ныть!

Сельма не слушала его. Она поставила шкатулку на место и снова прикрыла ее бельем.

— Бриллианты. Хорошие бриллианты чистой воды. Неоправленные. Просто отборные камни. Два, три карата, до шести или семи — какие только можно достать. Вот это было бы самое верное. Лучше, чем все твои Бланки и сады, и участки, и дома. Твой адвокат тебя надул. Я уверена: он сорвал двойной процент. Бриллианты можно спрятать. Их можно зашить в платье или пиджак. А можно даже проглотить. В отличие от участков.

Нойбауер не сводил с нее глаз.

— Как ты заговорила!.. Вчера ты еще умирала от страха перед бомбами, а сегодня уже рассуждаешь, как еврей, который за деньги горло перережет кому угодно.

Она смерила его презрительным взглядом, всего, от сапог и галифе до нагана и маленьких усиков над верхней губой.

— Евреи никому не перерезают горло. Евреи заботятся о своих семьях. Лучше, чем некоторые германские сверхчеловеки. Евреи знают, что нужно делать в смутные времена.

— Вот как? А что же они так оплошали? Да если бы они это знали, они бы не остались здесь и мы бы не загнали их в лагеря.

— Они не думали, что вы сделаете с ними то, что вы сделали. — Сельма смочила виски одеколоном. — И не забывай, что в 31-м году все выплаты в банках были прекращены. В связи с кризисом Дармштадтского и Национального банков. Поэтому многие и не могли уехать. И вы их загнали в лагеря. Прекрасно. А теперь ты сам точно так же хочешь остаться. Чтобы они загнали в лагерь тебя.

Нойбауер испуганно оглянулся.

— Тихо! Черт побери!.. Где горничная? Если кто-нибудь услышит твои разговоры, — мы пропали! Народный суд[15]не пощадит никого! Достаточно обыкновенного доноса.

— Горничную я отпустила в город. А почему ты думаешь, что с вами не сделают то же самое, что вы сделали с другими?

— Кто? Евреи? — Нойбауер рассмеялся. Он вспомнил Бланка и представил себе, как тот пытает Вебера. — Да они будут рады, что их наконец оставили в покое.

— Не евреи. Американцы и англичане.

Нойбауер опять рассмеялся..

— Американцы и англичане? Этих тем более нечего бояться! Их это вообще не волнует! До таких внутриполитических вопросов, как наш лагерь, им нет никакого дела. Их интересует только внешнеполитическая, чисто военная сторона дела. Понимаешь ты это или нет?

— Нет.

— Это демократы. Они обойдутся с нами корректно. Если победят! Что еще бабушка надвое сказала. Корректно! По-военному. Мы для них будем просто противником, побежденным, так сказать, в честной борьбе. И больше им от нас ничего не надо! Это их мировоззрение! Русские — это другое дело. Но они на востоке.

— Ну оставайся, оставайся. Увидишь потом.

— Да, я останусь! И увижу! Может, ты скажешь мне, куда мы вообще могли бы отправиться, если бы решили уехать?

— Хотя бы в Швейцарию. Мы еще пару лет назад могли бы с бриллиантами…

— Опять «могли бы»! — Нойбауер ударил кулаком по столу. Стоявшая перед ним бутылка с пивом закачалась. — Могли бы! Могли бы! Как?! Перелететь через границу на украденном самолете? Ты болтаешь чепуху!

— Нет, не на украденном самолете. Мы могли бы разок-другой провести там отпуск. Захватив с собой деньги и драгоценности. Две, три, четыре поездки. И каждый раз все оставлять там. Я знаю людей, которые так и сделали…

Нойбауер подошел к двери, открыл ее и вновь закрыл. Потом вернулся обратно.

— Ты знаешь, что это такое? То, что ты сейчас говоришь? Это чистейшей воды измена! Тебя бы тут же расстреляли, если бы об этом узнали где следует.

Сельма смотрела ему прямо в лицо. Глаза ее блестели.

— Так в чем же дело? У тебя есть прекрасная возможность лишний раз показать, какой ты герой. Заодно избавился бы от опасной жены. Ты, наверное, давно мечтаешь об этом…

Нойбауер не выдержал ее взгляда. Отвернувшись, он прошелся по комнате взад и вперед. Его беспокоило, не прослышала ли Сельма о вдове, которая время от времени приходила к нему.

— Сельма… — сказал он наконец изменившимся голосом. — Ну к чему это все?.. Мы должны держаться друг за друга! Давай не будем делать глупостей. Нам нужно выстоять — ничего другого не остается. Я не могу так просто взять и убежать. Я солдат и должен выполнять приказы. Да и куда бежать? К русским? Нельзя. Прятаться в неоккупированной части Германии? Гестапо меня быстро отыщет, а что такое гестапо, тебе не надо объяснять! К американцам или англичанам? Тоже не выход. Уж лучше дожидаться их здесь, иначе это будет выглядеть так, как будто я чего-то боюсь. Я все взвесил, поверь мне. Нам нужно выстоять — ничего другого не остается.

— Да.

Нойбауер удивленно вскинул глаза.

— Правда? Ты наконец поняла? Я тебе доказал?

— Да.

Он недоверчиво смотрел на жену. Ему трудно было поверить в такую легкую победу. Но она вдруг сдалась. Даже щеки ее словно ввалились. «Доказал… — думала она. — Доказательства! Как они верят в то, что сами себе доказали! Как будто жизнь состоит из доказательств. С ними уже ничего не сделать. Глиняные божки! Верят только себе самим.» Она долго рассматривала своего мужа. Выражение глаз ее представляло собой странную смесь жалости, презрения и едва уловимой нежности. Нойбауер почувствовал себя неуютно под этим взглядом.

— Сельма… — начал было он, но она перебила его.

— Еще только одна просьба — пожалуйста, Бруно!..

— Что? — спросил он, подозрительно глядя на нее.

— Перепиши дом и земельные участки на Фрейю. Сходи сразу же к адвокату. Только это, больше я тебя ни о чем не прошу…

— Зачем?

— Не навсегда. Пока. Если все будет хорошо, можно будет опять записать их на твое имя — ты можешь доверять своей дочери.

— Да… но… но какое это произведет впечатление! Адвокат…

— Плевать на впечатление! Фрейя была еще ребенком, когда вы взяли власть. Ее не в чем упрекнуть.

— Что это значит? По-твоему, меня можно в чем-то упрекнуть?

Сельма не отвечала. Она опять посмотрела на него своим странным взглядом.

— Мы солдаты, — заявил Нойбауер. — Мы выполняем приказы. А приказ есть приказ, это понятно каждому. — Он расправил плечи. — Фюрер приказывает — мы подчиняемся. Фюрер берет на себя всю ответственность за свои приказы. Он не раз заявлял об этом. Этого достаточно для каждого патриота. Или нет?