— Жри медленно, — посоветовал Бройер. — Время еще есть.

Люббе пил и пил, не в силах остановиться. Позади у него была шестая ступень бройеровского воспитательного комплекса: рацион, состоящий исключительно из селедки и соленой воды в течение нескольких дней плюс раскаленная батарея, к которой приковывали воспитуемого.

— Все, хватит, — сказал наконец Бройер и вырвал у него лейку. — Вставай. Пошли со мной.

Люббе медленно, с трудом, качаясь из стороны в сторону, как пьяный, поднялся на ноги, и его тут же вырвало водой.

— Вот видишь, — с укоризной произнес Бройер. — Я же говорил тебе, пей медленно. Давай, топай.

Толкая перед собой Люббе, он дошел по коридору до своей комнаты, открыл дверь, и Люббе ввалился в нее.

— Вставай, — приказал Бройер. — И садись на стул. Живо.

Люббе кое-как взгромоздился на стул. Чтобы не свалиться с него, он откинулся на спинку и стал ждать очередной муки. Ничего другого он уже не знал.

Бройер задумчиво посмотрел на него.

— Ты мой самый старый гость, Люббе. Шесть месяцев, кажется, а?

Призрак, сидящий перед ним на стуле, покачнулся.

— А? — повторил Бройер.

Призрак кивнул.

— Неплохой срок, — заметил Бройер. — Длинный. За такой срок немудрено и привыкнуть друг к другу. Я уже прикипел к тебе сердцем. Смешно, но так оно и есть. Против тебя лично я ничего не имею, ты же знаешь… Ты ведь знаешь? — повторил он после небольшой паузы. — Или нет?

Призрак опять кивнул. Он ждал очередной пытки.

— Тут, понимаешь, принцип — извести вас всех. А кого именно — плевать! — Бройер важно кивнул и налил себе коньяку. — Плевать… Жаль. Я думал, ты прорвешься. Нам оставалось только подвешивание за ноги да еще одно произвольное гимнастическое упражнение — и ты бы закончил полный курс и вышел. Ты это знаешь?

Призрак кивнул. Точно он не знал, но слышал, что Бройер иногда отпускает заключенных, выдержавших все пытки, если у него не было четкого приказа о их ликвидации. Он был бюрократом на свой лад: кто выдерживал — получал шанс. Этот бюрократизм был замешан на надменном восхищении стойкостью противника. Среди нацистов встречались такие, которые были готовы отдать должное врагу, если он этого заслуживал, и поэтому считали себя настоящими мужчинами и джентльменами.

— Жаль, — повторил Бройер. — Я бы тебя, честно говоря, с удовольствием отпустил. Ты смелый парень. Жаль, что мне все-таки придется тебя прикончить. И знаешь почему?

Люббе не отвечал. Бройер закурил и открыл окно.

— Вот поэтому. — Он прислушался. — Слышишь? — Он видел, что Люббе, хоть и следит за ним глазами, но все еще не понимает его. — Артиллерия. Вражеская артиллерия. Они уже близко. Поэтому! Поэтому-то тебе и придется сегодня отдать концы.

Он закрыл окно.

— Не повезло, правда? — Он криво усмехнулся. — За каких-нибудь два-три дня до того, как они вас смогут отсюда выпустить. Вот не повезло так не повезло, верно?

Бройер пришел в восторг от своей идеи — маленькая психологическая пытка на прощание, которая придавала всей сцене некоторую изысканность.

— В самом деле, жуткое невезение, а?

— Нет… — прошептал Люббе.

— Что?

— Нет.

— Неужели ты так устал от жизни?

Люббе покачал головой. Бройер смотрел на него с удивлением. Он вдруг почувствовал, что перед ним уже не та развалина, которую он приволок из камеры. Люббе выглядел теперь, как после однодневной передышки.

— Потому что они теперь доберутся до вас, — прошептал он, с трудом шевеля растрескавшимися губами. — До всех!

— Ерунда это все! Ерунда! — Бройер на мгновение разозлился. Он понял, что допустил ошибку. Вместо того чтобы мучить Люббе, он еще оказал ему такую услугу. Но кто же мог подумать, что этот тип совсем не дорожит своей жизнью?

— Напрасно радуешься! Я просто подшутил над тобой. Мы вовсе не проиграли войну! Мы просто сворачиваем лагерь! Линия фронта передвинулась, вот и все!

Это звучало не очень убедительно. Бройер и сам чувствовал это. Он сделал глоток коньяку. «Ну и наплевать…» — подумал он и опять выпил.

— Думай, что хочешь, — сказал он затем. — Все равно тебе не повезло. Я вынужден тебя прикончить.

Он чувствовал, как хмель становится все тяжелее.

— Досадно и для тебя и для меня. Неплохая была жизнь. Хотя, для тебя-то, пожалуй, и не очень, если уж говорить правду.

Люббе наблюдал за ним, несмотря на свою слабость.

— Что мне в тебе нравится, — продолжал Бройер, — так это то, что ты не скулил и не сдавался. Но я должен тебя прикончить, чтобы ты ничего не рассказал. Именно тебя, самого старого гостя. Тебя в первую очередь. До других тоже очередь дойдет, — прибавил он, словно утешая его. — Не оставляй свидетелей. Старая заповедь национал-социалиста.

Он достал из ящика стола молоток.

— Тебя я, так и быть, прихлопну побыстрее. — Он положил молоток рядом с собой.

В ту же секунду Люббе встрепенулся и попробовал схватить молоток своими обожженными руками. Бройер легким толчком кулака отбросил его в сторону. Люббе упал.

— Смотри-ка, — добродушно удивился Бройер. — Все еще не оставляешь надежды. Правильно. Почему бы и не попробовать лишний раз? Сиди-сиди. Мне так даже удобнее. — Он приложил ладонь к уху. — Что? Что ты говоришь?

— Они вас… всех… точно так же…

— Да бро-ось ты, Люббе. Конечно, тебе бы этого очень хотелось. Они такими вещами не занимаются, эти чистоплюи. Да и потом — меня уже здесь не будет. А вы уже ничего не расскажете. — Он сделал глоток коньяку. — Хочешь сигарету? — спросил он неожиданно.

Люббе поднял на него глаза.

— Да.

Бройер сунул ему в рот сигарету, поднес горящую спичку и прикурил от этой же спички свою.

Они молча курили. Люббе знал, что это конец. Он пытался еще раз, через закрытое окно, услышать канонаду. Бройер допил свой коньяк, отложил в сторону сигарету и взялся за молоток.

— Ну ладно, пора.

— Будь проклят! — прошептал Люббе. Сигарета не вывалилась у него изо рта. Она приклеилась к его окровавленной верхней губе.

Бройер ударил его несколько раз тупым концом молотка по голове. То, что он не использовал острый конец, было своеобразным комплиментом Люббе, тело которого медленно обмякло.

Некоторое время Бройер мрачно сидел, думая ни о чем. Потом ему вспомнились слова Люббе. Он почувствовал себя странным образом обманутым. Люббе обманул его. Он должен был скулить. Но Люббе ни за что не стал бы скулить, даже если бы он убивал его медленно. Он бы стонал, но это не считается. Это был бы не он, а всего лишь его тело. Это что-то вроде дыхания вслух, не больше. Бройер опять услышал раскаты за окном. Кто-нибудь в эту ночь еще обязательно должен был скулить, иначе все летит к черту. Вот в чем дело! Теперь он понял. Он не мог допустить, чтобы эта история с Люббе закончилась так: получилось бы, будто Люббе победил. Он грузно встал и отправился в камеру 4. Ему повезло. Очень скоро панический голос его жертвы уже выл, причитал, кричал, канючил и скулил и лишь спустя какое-то время начал становиться все тише и тише, пока не умолк совсем.

Бройер удовлетворенно вернулся в свою комнату.

— Вот видишь! Вы еще пока у нас в кулаке, — обратился он к лежавшему на полу трупу Люббе и толкнул его ногой. Толчок был несильный, но лицо Люббе словно вдруг ожило. Бройер склонился над ним. Ему померещилось, будто Люббе показал ему язык. Потом он заметил, что сигарета во рту не сразу погасла, а догорела до самых губ. Столбик пепла от толчка упал на грудь убитого. Бройер вдруг почувствовал себя усталым. Ему было лень выволакивать труп из комнаты. Он затолкал его сапогами под кровать. Пусть полежит до завтра. На полу остался темный след. Бройер сонно ухмыльнулся. «А когда-то я не переносил вида крови, — подумал он. — Когда был маленьким. Странно!»