— Да, пожалуйста.

— Я могу рассказать лишь о чужих догадках. Но лучше, если ты сам все услышишь. Пойдешь со мной?

— Куда?

— Туда, где собираются такие, как ты. Такие, как мы. Туда, где ты поймешь, чего ждать от новой жизни.

— Пока, — признался я, — она мне не слишком нравится.

— Да. Как и большинству.

Она протянула мне руку, и я ее сжал. Кожа женщины оказалась теплей, чем я думал, хватка сильной, вселяющей уверенность.

— Некоторые из нас, — продолжила она, — вырезали нишу для существования внизу. На краю реальности мы живем, можно сказать, мирно, хотя ты вправе не оставаться. Мы все свободны в своих поступках — в разумных пределах.

— В разумных пределах?

— Убийство, — пояснила она, — совершенно неприемлемо.

— Это обнадеживает.

— Не слишком расслабляйся. Некоторые отвергают наши правила.

Она зашагала к двери, но я медлил. Оглянулся на дверь у алтаря. Иосия стоял около нее, прислонившись к косяку. Улыбнулся, кивнул и вернулся в комнату.

Женщина вела меня подземкой, по туннелям и коридорам, среди стоков и тьмы — к яме, полной отвращения, безнадеги, беспомощности и ощутимого страха. Я видел мужчин, женщин, детей — некоторые были одеты прилично, большинство в тряпье и лохмотьях, — бездомных с улиц и скрывавшихся преступников. Она нашла место, где я мог присесть — в толпе этих людей — и стряхнула мою руку.

— Я вернусь, — прошептала она, — как только он будет готов с тобой встретиться.

— Он? — спросил я.

Но она уже ушла.

А я остался в этой норе, пещере, яме, которая походила на комнату потому, что у нее были стены и потолок, а еще колонны. Она дышала гнилью, и мне потребовалось время, чтобы различить детали.

Когда я сумел это сделать, они напугали меня.

Полдюжины ножей скользят между моим голым телом и кожаными ремнями, разрезая их без усилий, принуждая меня соскользнуть на пол. Наклон небольшой, но мои мышцы онемели, ноют и сперва не слушаются.

Женщина-призрак приносит мне ковшик с водой. Поддерживает меня за затылок, пока я пью. Глотать больно, так что я не спешу, капли воды срываются с растрескавшихся, пересохших губ, бегут по подбородку. Мое тело впитывает их как губка. Ни одна не падает на землю.

— Когда будешь готов, — говорит Капитан Страх, найди меня.

Призраки расходятся. Исчезают в лесу. Я моргаю воспаленными глазами, но призраков уже нет, только женщина с ковшиком. Она говорит:

— Ты должен жить.

Ее голос чуть громче шепота. Я понимаю почему. Мой звучит так же, когда я говорю:

— Правда? — и кашляю от усилий.

— Полегче, — замечает она. — Не пытайся разговаривать. Не двигайся. Отдыхай, пей, а позже я принесу тебе еды.

Я опускаю глаза. Мое тело, обнаженное, серое, покрыто чем-то вроде краски. Она ломкая, белесая, твердая и шелушится. Напоминает цемент — недавно положенный и застывший. Краска грубая и плотная, но ее легче соскоблить, чем смыть.

Я выпиваю еще немного воды. Теперь она идет легче. Я не настолько измучен, чтобы тело не принимало жидкость. По правде говоря, я не знаю, сколько времени прошло, день или два, но точно не больше. Образы и сны, обступившие меня, рассеялись, и я вижу только карие глаза призрака, карие, как у меня, как у женщины на « Гаун-Холл». Я отрываюсь от воды.

— Мы уже встречались.

Она кивает.

— Тебе нужны силы. Для новой жизни.

— Я хочу вернуть старую.

— Прошлое ушло, — говорит она. В ее голосе только вера и ни тени печали, хотя такие эмоции, наверное, невозможно передать слабым шепотом.

Я откидываюсь назад. Доска, на которой лежу, совсем не уютна, но выбирать не приходится. У меня нет сил, чтобы сидеть. Я вытягиваю ноги, дышу полной грудью.

— Наши пути теперь и твои, — говорит она.

— Мои пути... — начинаю я, но слова кажутся бессмысленными — мне и призракам. Неважно. Я закрываю глаза и хочу, чтобы все кончилось. Но понимаю, что желания не исполнятся.

Нужно отсюда выбраться. Вернуться в Сидней, найти Карен, действовать по плану. Я хочу вернуть мою жизнь, хочу вновь взять сына на руки. Черт, мне даже хочется снова пойти на работу, сидеть в скучной кабинке, иногда посматривать на Анну Гордон и гадать, о чем она думает.

Конечно, я бы не повелся. Я стану еще сильнее любить Карен, чем прежде, и всегда буду честным и верным. Буду чаще дарить ей подарки, напоминать каждый день, как сильно я ее люблю, как они с Тимми мне дороги, какая прекрасная у нас семья. Я не могу рисковать, ждать нового сдвига, еще одного нечаянного и необдуманного «что, если». Не могу пройти через это снова. Ни за что. Я не уверен, что смогу сбежать сейчас, но позже — обязательно. Я должен. Если Карен хорошо одной в этой реальности, пусть так, но Тимми полагается на меня. Я ему нужен. Его жизнь зависит от моего успеха.

Я не стану открывать глаз. Еще рано. Нужно собраться с силами. Перехитрить их, заставить поверить, что я еще слабей, чем в реальности, измучен и сломлен. Не могу встать, даже если это не так. Не могу говорить, хотя это неправда. Не могу бежать — пусть и придется. Я это сделаю.

— Давай, — говорит призрак, заставляя меня сесть и, возможно, встать. Я пытаюсь. Ноги дрожат. Я падаю, увлекая ее за собой. На земле полно камешков, они сдирают краску с моих рук и ног. Глубоко выдохнув, я откатываюсь от женщины, чтобы снова ухватиться за ее руку.

Она уходит. Это было бы хорошо, но она возвращается с двумя мужчинами. Они закидывают мои руки себе на плечи и тащат меня через подлесок. Я вижу палатки и костер, но меня приводят к склону горы — к пещере. Мне больно, но сопротивляться нет сил. Кареглазая женщина-призрак шагает впереди, показывает путь — через крохотное отверстие в камне, по узкому, петляющему коридору, в огромный зал. По стенам пещеры бегут лестницы, видимо, в случайных местах. Всюду двери неправильной формы — в нескольких этажах над нами. Огромный костер отбрасывает алые блики. Я не вижу, куда уходит дым — тянется вверх и исчезает. Вокруг костровища — барабаны, но на них никто не играет. Стены увешаны масками из расписного фарфора, кожи, пластика и стекла, перьев и бусин, блесток и краски, без сомнения карнавальными.

— Сюда, — говорит женщина, указывая на дверь.

Мужчины открывают ее пинком, не сильным, и швыряют меня внутрь. Я вижу деревянную койку и тонкий матрас с одеялом. Больше в комнате ничего нет. Я падаю на спину. На этой двери нет замка, хотя это не значит, что все остальные будут открыты. Не значит, что меня не запрут.

— Жди здесь, — говорит она.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я, жалобно и слабо, почти не прилагая усилий.

С мгновение она колеблется, а потом отвечает:

— Дайю.

Прекрасное имя, думаю я, хотя и странное. Приглядываюсь к ней. Раньше я не замечал, но под слоями серой краски — азиатка. Может, китаянка? Если у нее и был акцент, он потерялся в хриплом, болезненном шепоте.

Внезапно мне становится ее жаль: когда-то у нее была жизнь, семья и друзья — до того, как все поглотила серость, до того, как она упала за борт реальности, больная и напуганная, как и я.

— Тихо, — говорит Дайю, приложив палец к моим губам. — Залезай в постель. Спи. Я принесу еще воды.

— А потом что? — спрашиваю я, но она не отвечает. Смотрит, как я забираюсь на матрас. Это нелегко, хотя и не невозможно. Постель твердая, жесткая, но лучше доски. Я перекатываюсь на спину, поворачиваю голову к Дайю, но она уже исчезла.

Я сплю, тревожно и без снов.

Когда я снова открываю глаза, оказывается, что Дайю принесла воды в глиняном кувшине, кусок хлеба и шоколад. Хлеб и вода — понятно, но шоколад, видимо, награда за что-то. Пока я еще ничего не сделал, но она ждет от меня какого-то поступка. Боюсь, мне не удастся его избежать.

Жажда жуткая, так что я сажусь и пью, несмотря на то, что в животе пустота и боль.

— Тебе лучше? — спрашивает она.

— Немного, — признаю я. Ей трудно лгать. Она кажется такой маленькой — серой бродяжкой, а не призраком. Не той женщиной, которую я видел на «Таун-Холл».