Странно, что теперь я думаю о ней как о человеке, а не о призраке. Стоит быть осторожней. Проще считать их чем-то сверхъестественным, нереальным. Как и любого из нас в этой версии реальности. Я гадаю, не изменилась ли действительность вновь. Вдруг в ней больше нет Карен?
— Ты разговариваешь во сне, — говорит Дайю.
Я понимаю, что зря спросил, как ее зовут. Теперь под серой краской я вижу личность. Она больше не одна из них. Нужно вести себя осторожней. Нельзя допустить новых ошибок.
— О чем?
— Ты произнес имя, — говорит она. — Несколько имен, вот и все. — Сколько я спал?
— Час.
— Мне еще плохо.
— Ты слаб, — напоминает она. — Пей. Нужно набраться сил.
Я снова пью воду. Ем хлеб. Он более свежий, чем я думал, но не сравнится с улитками, которые Иезавель купила в «Восторге пекаря».
— Можно тебя спросить? — говорит Дайю. Она сидит на краешке кровати, если так можно назвать узенькую койку, и наклоняется ко мне, не слишком близко. Осторожная, но любопытная, первый призрак, что проявляет хоть какое-то подобие чувств.
— Конечно.
— Ты ответишь честно?
— Попробую.
— Ты скучаешь по ней, да? — Она не смотрит мне в глаза, ее губы дрожат. Я чувствую себя так, словно земля вот-вот разверзнется у меня под ногами, и я цепляюсь за соломинку. Чувствую, что теперь мне угрожает куда более страшная опасность, но я не могу понять почему. — Все еще ее любишь.
— По правде, — говорю я, — мы были вместе всего несколько дней назад. Кажется, словно я уехал в командировку.
Я передумываю:
— Даже не так. Время без нее течет медленней. От меня словно отрезали половину.
— Ты нас ненавидишь, — говорит Дайю. — Ненавидишь меня.
Теперь она смотрит мне в глаза, что бы я ни сказал, ушам она не доверяет. Это проверка? Угроза? Они оценивают, насколько я влился в их ряды?
— Нет, — честно говорю я. — Тебя я не ненавижу. Никого из вас. Она слабо улыбается.
— Я сперва ненавидела. Теней. Не хотела... не могла... — Она замолкает, отводит взгляд, роняет шоколадку на кровать и выходит. Не оглядывается.
Она или открывается, или проверяет меня.
В любом случае этого я не ожидал.
Я разворачиваю плитку («Нестле Дабл Бленд»). Она нежная, мягкая и очень вкусная. Кажется, что я не ел несколько месяцев и не знаю, когда наемся снова. Эти пятьдесят грамм действуют на меня как наркотик, как последнее искушение. Проиграл ли я, накинувшись на нее так быстро и жадно?
Даже с серыми руками, я съедаю все до последней крошки и вы пиваю воду из кувшина (с самого начала полупустого). Откидываюсь назад и закрываю глаза. Прислушиваюсь и знаю, что она — или кто-то еще — возвращается.
Время здесь ведет себя странно. Думаю, это из-за наркотиков. Они подмешивают что-то в мою воду или в шоколад или вкалывают мне, пока я сплю. Время ползет или движется рывками, но ничего не происходит.
Я вижу мужчину — невысокого и крепко сбитого, но не жирного. Мне больше нравится Дайю, но, думаю, я не могу выбирать.
Он приоткрывает дверь и смотрит в щелку достаточно долго, чтобы я открыл глаза и заметил его. Он улыбается. Искренне, хотя и криво — из-за слоя серой краски. Принимает мой взгляд за приглашение и входит.
Он выглядит как рестлер, которого я знал в школе. Не то чтобы у меня было много таких друзей, но я научился распознавать комплекцию. Выражение лица тоже подходящее, даже банальное.
До этого я не замечал стула. Дайю сидела на краешке кровати, рядом со мной, едва меня не касаясь, но здоровяк аккуратно опускается на кресло, ерзает, чтобы проверить ножки, и наконец замирает.
Его голос кажется настоящим, даже в хриплом шепоте сохраняется некая глубина.
— Здорово устроились, как я посмотрю, — говорит он. — Они сказали, что вас зовут Кевин. В этом была правда?
— Что значит была?
Он пожимает плечами:
— Просто такое выражение. Простите. Даже у теней есть имена.
— Я не тень.
— Конечно, нет. Только это так. Мы ими стали.
— Я не умер.
— Естественно, — говорит мужчина, и я жду, когда он скажет мне, что я мертв, но он не развивает тему. Говорит легко, без запинки, а мне слова царапают горло, обжигают изнутри. Он уверен в себе, не напрягается, и я решаю, что переоценил Капитана Страха. Вот их настоящий лидер, по крайней мере, на более высоком уровне.
— И все же мы тени, — продолжает он. — Ваше предположение о том, что призраки — духи мертвых, неверно. Мы меньше, чем воспоминания, ничего не значим. Нам здесь не место.
— Но мы существуем.
Он кинает:
— Это парадокс, признаю. А еще мы взвалили на себя тяжкий крест — защищать реальность.
— Плохо справляетесь, — замечаю я.
— Вообще-то, мы проделали огромную работу. Чудесную. Просто блестящую. Мы обеспечиваем неприкосновенность сдвигов, убеждаемся, что те, кто остался за бортом, не войдут в новый мир. Вы думали, мы боремся с переменами?
Его улыбка становится шире. Он читает ответ у меня на лице.
— Это невозможно. Как понять, чья реальность сдвинется?
— Я не уверен, что понимаю, — говорю я. — Чем именно вы занимаетесь?
— Предотвращаем вмешательства. Пока не исчезнем. Пока не сгинем. Пока не растворимся в ткани реальности.
— Растворитесь?
— Мы бледнеем, слабеем, превращаемся в тени. А потом исчезаем.
— Вы видели, как это было?
— Признаю, это по большому счету теория. Наша смерть обычно не похожа на медленное угасание.
— Что вам от меня нужно?
— Вас раскрасили.
— А если я не хочу играть по вашим правилам?
— Играть? — спрашивает он, подаваясь вперед. — Это не игра, Кевин. Совсем нет. Реальность отвергла вас, сочла недостойным жизни, стерла из памяти. Родись вы в этом мире, вы бы умерли, но все равно были бы забыты. По какой-то случайности мы остаемся здесь. Возможно, из-за силы воли, но я ставлю на рок, на изъян в строении миров.
— А их несколько?
— Почему бы и нет? В каком-то из них вы до сих пор существуете. Но не в этом.
— Я хочу вернуться, — говорю я. Я говорил об этом всем, скажу и ему. Его улыбка меркнет. Я чувствую в нем напряжение, которого не заметил раньше — в линиях рта, в лежащих на коленях руках, сжавшихся в кулаки.
— Пути назад нет, — отвечает он.
— Но...
— Эти слухи ложны.
— Я...
— Если сбежите, вы в сотнях километров от города. Пойдете не туда и окажетесь в буше — умрете раньше, чем поблекнете.
— Я не хотел...
Он обрывает меня:
— Теперь вы один из нас, Кевин. Тень.
— Призрак.
— Что?
— Вы призраки. Это больше подходит.
— Мы называем себя тенями.
— Я называю вас призраками.
— И кем это делает вас?
— Не призраком.
— И все же тенью.
Я качаю головой. Что-то бурлит во мне, как жидкость, и я снова зажмуриваюсь.
— Я не тень, — говорю я, но ответа нет, только тьма, хотя я не знаю, останется ли она, если я открою глаза.
— Не тень, — повторяю я, снова и снова, трудно сказать, сколько раз.
Новый скачок во времени. Дайю рядом, прикладывает тряпочку к моему лбу — холодную, но я едва это чувствую.
— Не тень, — шепчу я.
— Шш, — прижимает она палец к моим губам.
— Кто ты? — спрашиваю я.
— Я говорила. Дайю.
— Что это значит?
— Черный нефрит.
— Я не это хочу спросить, — говорю я, но не понимаю, что именно и смолкаю.
— У тебя жар, — замечает она. — Плохо.
— Все болит. — Хотя это не совсем правда. Глаза у меня слезятся, мышцы ноют, но мне лучше, чем раньше. Кажется. Я не знаю, когда было это «раньше». — Кто он?
— Не беспокойся. — просит Дайю.
— Это не ответ.
— Отдыхай, — говорит она. Теперь это уже приказ. Она ждет, что я послушаюсь. Ее раздражает мое упорство.
— Шоколад. Ты отравила меня.
— Дала наркотики. Это другое.
Я качаю головой:
— То же самое.
— Не спорь, — говорит она и, прежде чем я успеваю сказать хоть слово, целует меня. Нежно и коротко, а потом отстраняется и вновь оставляет меня одного.