Восточная церковь в IV столетии занималась разработкою основных догматов христианства; она устанавливала учение о существе Св. Троицы, в особенности о Верховном Разуме, о Слове Божьем, принесшем на землю евангельский закон. Об этом шли споры с арианами. Западная церковь, преимущественно практическая, занялась вслед за тем решением других вопросов, касающихся нравственной области, вопросов об отношении свободы к закону. Главным деятелем в этих прениях явился Августин.

Первая полемика Августина была обращена против донатистов, весьма распространенных в африканской епархии. Они утверждали, что церковь как нравственный союз может состоять только из непорочных членов. На этом основании они не хотели признавать святителей, павших во время последних гонений на христиан. Себя они считали единственными представителями нравственной чистоты церкви; выделяясь из остальных верующих, они образовали особую общину или раскол. Августин опровергал их учение, доказывая, что церковный союз основан не на личных свойствах составляющих его людей, а на высших, божественных началах, на евангельском законе и на святительском рукоположении. Он утверждал, что человеческое само по себе ничтожно; все люди грешны и спасаются единственно заслугою Христа и принадлежностью к церкви как телу Христову[37].

Этот спор в политическом отношении замечателен тем, что в нем обстоятельно разбирался вопрос о свободе совести о об отношении к ней государственной власти. Мы видели, что, когда церковь сделалась господствующею в Римской империи, сами святители нередко побуждали императоров к преследованию язычников и еретиков. Однако вмешательство светской власти в дела веры не было возведено в систематическое учение. Гонимые, как язычники и еретики, так иногда и православные, постоянно взывали к свободе совести; у некоторых отцов церкви, например у Златоуста, встречаются красноречивые места в пользу этого начала: «Христианам не дозволено, говорил он, уничтожать заблуждения принуждением и силою; они могут вести людей к спасению единственно убеждением, разумом и любовью»[38]. Только Августин в споре с донатистами развил полную теорию преследования еретиков, теорию, которая сделалась господствующею в средние века.

Осужденные императором, донатисты настаивали на том, что вера не подлежит принуждению. Они ссылались на пример Христа и апостолов, которые никого не преследовали и не предавали светской власти. Христос действовал убеждением, а не силою; он говорил: «…никто не может ко мне прийти, кого не призовет Отец». Он учил терпеть насилие, а не наносить оное. Сам Бог, создавши человека по своему образу и подобию, дал ему свободную волю, а люди, говорили донатисты, хотят отнять у ближних лучший дар Божий. Они оскорбляют Бога, думая защищать его такими средствами. Или они воображают, что Бог сам себя защитить не может?

Августин был сначала сам приверженцем свободы совести; но факты, по собственному его показанию, убедили его в несостоятельности этого мнения: его епархия была наполнена донатистами; гонение превратило отщепенцев в ревностных приверженцев церкви. Тогда он стал требовать преследования раскольников, и в споре старался подкрепить свое новое воззрение всевозможными доводами. Он признавал, что вера истекает из свободного обращения человека к Богу, но утверждал, что приготовление людей к вере или их религиозное воспитание требует иногда принудительных средств. Конечно, и здесь лучше действовать убеждением, но не все способны воспринимать убеждение; некоторых необходимо призывать к долгу страхом и наказанием. Сам Бог страданиями воспитывает людей, и отцы учат детей своих наказанием. Любовь нередко действует строгостью, и удары друзей бывают полезнее, нежели льстивые поцелуи врагов. Принуждение является здесь спасительным лекарством; не прилагать его — значит воздавать злом за зло. Если мы видим врага, бегущего к пропасти в припадке безумия, не следует ли скорее удержать его силою, нежели допустить его упасть и погибнуть? Правда, не все способны воспользоваться этим лекарством; есть люди, упорствующие до конца в своем заблуждении; но должны ли мы всех предоставить их участи, потому что существуют некоторые неизлечимые?

Донатисты возражали, что между светскою областью и духовною нет ничего общего, что князья не вправе вмешиваться в дела веры. Августин отвечал, что каждый служит Богу на своем месте и сообразно со своим призванием. Князья служат ему своею властью и исполняя то, чего не в силах сделать частные люди. На этом основании они считают себя в праве запрещать идолослужение, и никто их за это не осуждает. Конечно, светское наказание не искореняет внутреннего зла; но оно уничтожает внешние его проявления, и этого уже достаточно. Государство наказывает всякие преступления, убийства, прелюбодеяние и другие пороки; неужели же одни преступления против Бога должны оставаться безнаказанными? Если закон, по общему признанию, справедливо постигает отравителей, то почему же он должен щадить еретиков и сеятелей раздоров, когда и те и другие действия проистекают из одного источника, из злых и нечестивых помыслов человека? Ссылаясь на Св. Писание в подкрепление этих доводов, Августин приводил между прочим неверный перевод евангельской притчи, в которой хозяин дома, посылая раба звать гостей на пир, говорит ему: «…принуждай их войти» (compelle intrare)[39]. Прилагая это изречение к церкви, Августин освящал им насильственное присоединение еретиков. Знаменитое его «compelle intrare» сделалось впоследствии лозунгом инквизиции.

Давая светским владыкам такие права, Августин не думал, однако, подчинять им церковь, он скорее видел в них орудия церковной власти. Князья должны служить церковному закону, искореняя врагов Христа и принуждая отступников присоединяться к церкви. Независимость церковного союза не уничтожалась, но зато свобода человека вполне отрицалась этим учением. Она настигалась в самом заветном своем святилище, в тайнике совести, в отношениях человека к Богу. Человек понимался как малолетний, подлежащий педагогическому наказанию и исправлению. Правда, наказание налагалось во имя любви, но эта любовь не оставляла ему уже ничего своего. Скоро Августин, развивая эти начала, довел отрицание свободы до полного, метафизического учения. Это произошло в споре его с пелагианами.

Один из коренных вопросов, занимавших христианскую церковь, был вопрос о происхождении зла. Он неотразимым образом представляется всякому, кто пытается разрешить нравственные задачи человеческой жизни. С первых веков христианства он занимает главное место в разработке учения. Христианским учителям предстояло прежде всего определить с нравственной точки зрения отношение мира к его Создателю, Богу; объяснение происхождения зла являлось здесь самою существенною задачею. Еретики первых веков, гностики и манихеи, разрешали этот вопрос по-своему. Гностики, внося в новую религию неоплатонические начала, производили мир от Бога посредством истечения, вследствие чего само зло имело источник в Божестве. Манихеи же, отправляясь от персидского дуализма, приписывали творение двум противоположным силам, доброй и злой, внося таким образом раздвоение в само Божество, в источник бытия. Учители церкви, опровергая оба эти воззрения, решали вопрос иначе. Они раздвоение и зло производили не от Бога, а от самостоятельности земных существ. Они доказывали, что творец мира — единый Бог, Всемогущий и Всеблагой, а не две враждебные друг другу силы. Поэтому все сотворенное Богом есть добро; зло же, которое является в мире, проистекает от свободы разумных существ, отпавших от Бога и нарушивших его закон. А так как божественное правосудие требует наказания виновных, то грешники осуждаются на вечную смерть. Однако Бог по своему милосердию открывает им путь к спасению через Христа, который взял на себя грехи мира и принес себя в жертву за людей. Верующие в Христа будут спасены, это избранники Божьи, в противоположность грешникам, обреченным на вечное наказание.