— Кто он, этот винопийца великопостный? — спросил Семен Иванович, обсасывая свои пальцы и вытирая их о браную скатерть.

— Железноборовского монастыря постриженник, Чудова монастыря дьякон, — ответил князь Иван. — Называется Григорий Богданов, сын Отрепьев. Живет у меня, книги пишет…

— Так-так… — покачал головой Семен Иванович. — Ну-ну… Уж и поста ноне не стало на Руси… Разорилась наша православная вера до конца… Телятину жрут[78], скоро псов станут ести. Великий государь, сказывали… — Семен Иванович глянул на Отрепьева, но тот сидел на лежанке и удил карасей носом. — Великий государь… — продолжал Семен Иванович, понизив голос. — Тоже… великий государь!

— Что великий государь? — улыбнулся князь Иван.

— Был я намедни у Василия Ивановича Шуйского, — наклонился низко к столу Семен Иванович. — Сказывал Шуйский, будто и великий государь Димитрий Иванович поганое это кушанье ест.

— Да почему же оно погано? — удивился князь Иван. — В странах европейских едят, короли и цесари едят, почему бы и нам не ести?

— Не подобает нам, — возразил Семен Иванович. — От латынцев и люторей мерзкого их обычая перенимать не подобает. Подобает нам православную веру держать. Называемся Русь святая, третий Рим, истинной веры камень…

— Только и того, что называемся Русь святая, — заметил князь Иван, — да еще коли будет свята! А вот в странах европейских, погляди, какое ныне кипение, рост и цвет…

— Так-так… В странах европейских… Это у кого же? — крикнул Семен Иванович, даже чернеца на лежанке вспугнув. — У люторей?.. У латынцев?..

— А хотя б и у латынцев, — пожал плечами князь Иван. — Добра и от латынцев почему б не перенять?

— Так-так, князь Иван Андреевич, — закачался из стороны в сторону Семен Иванович сокрушенно. — Сиживал я за столом сим не раз, а речи такие слышу здесь впервой. От батюшки твоего, окольничего, таких речей не слыхивано…

— Батюшка мой прожил на свете годов с восемьдесят! — стукнул солонкою об стол князь Иван. — Прожил свое и упокоился навек. О том только и молвить можно: да упокоится с миром — requiescat in pase.

— Чего это? — вытаращил глаза от изумления Семен Иванович. — Воскреснет подьячий?.. Как ты это?.. — И он нахватал бороды своей в руку полную горсть.

Князь Иван дернул плечом, вспыхнул, покраснел, как никогда прежде краснеть ему не приходилось.

— Нет, это я так, — молвил он растерянно. — Не подьячий… Кой там еще подьячий! Что ты!

— А-а… — успокоился Семен Иванович. — Почудилось мне — молвил ты: воскреснет подьячий… Ну-ну… То почудилось мне так… — И, взглянув в тоске на «идолов», державших часы, он повторил еще раз угрюмо: — Почудилось… Бес ли меня смущает? Господи!.. Домой мне пора… К вечерне пора…

Князь Иван не удерживал гостя, не упрашивал его о чести еще посидеть, взять с блюда того, другого. А Семен Иванович помялся на лавке, похмыкал носом и опять:

— Пора, пора… Домой пора…

Но князь Иван по-прежнему молчал.

Семен Иванович стал разглядывать перстни свои на пальцах и, выровняв их по разноцветным камням, молвил:

— У великого государя в Верху, как там ноне?..

— Ого! — оживился князь Иван. — В Верху там гораздо много всякой нови. С римским цесарем будет союз — воевать султана к лету… До того, на весне, государевой радости быть: с воеводенкой сандомирской, с Мнишковной, брачными узами сочетается, с Мариной Юрьевной. На фоминой неделе поезжай, Семен Иванович, в Можайск московскую царицу встречать.

— На фоминой?

— Будет на фоминой в Можайске, коли не раньше.

— Поеду, поеду в Можайск, ударю челом царице, — задвигался на лавке своей князь Семен. — А ты бы, Иван Андреевич, попомня родство наше и племя, слово молвил в Верху: отчего в Верх не зовут, в стольниках меня до сих пор держат? Пожаловали б и меня еще хотя б малым чем, поместьицем с крестьянишками, да велели б мне государевых очей видеть…

«Не в чести теперь стародумы да пустосвяты», — чуть было не вырвалось у князя Ивана, но он сдержал себя.

— Отчего в Верх не зовут, Семен Иванович? — сказал он, откинув назад голову. — Скажу тебе прямо: не та ныне пора, не та и дуда. А ты только кручинишься: новины да новины… Дай сроку, такие ль еще новины будут на Москве!.. Изопрела твоя старина да изотлела вся. Так ли, спрошу тебя, в иных землях, в европейских странах?.. Не та, Семен Иванович, теперь погудка и не в ту дуду.

— Не та так и не та, — согласился Семен Иванович. — В какую повелят дуду, в ту и «ду-ду». А ты роду-племени не отметай, своей братье радей… Поместьицем или иным чем… Так повелось — всяк своему норовит… И ты мне услужи, ан и я тебя в чести держать буду. А в дуду можно во всяку… Что та дуда — дунуть ли беда?.. В какую повелят, в ту и дунем, — молвил он, поднимаясь с места и целуясь на прощанье с князем Иваном. — А ты меня не забывай… Рад буду гостю в доме моем.

И он побрел в сени мимо чернеца, дремавшего на лежанке, мимо зеркала, в котором покосился на князя Семена его же собственный, довольно-таки нелепый лик.

Разделавшись уже на лестнице с незваным гостем, князь Иван словно гору тяжелую с плеч сбросил. Как только выехал Семен Иванович за ворота, вскочил князь Иван обратно в хоромы и здесь, в столовом покое, наскочил на чернеца, стоявшего с серебряным петухом у окошка и нещадно трясшего и мявшего безответную птицу в тщетной надежде излить из мудреного сосуда что-то не перестававшее позванивать и переливаться в невидимых его недрах.

— Ну вот, — повалился на лавку князь Иван, — сбыл гостюшку… Слыхал, Григорий Богданыч?..

— Чего надо — слыхал, — отозвался Отрепьев, не оставляя возни своей с петухом. — А чего не надо — и не слыхал, — добавил он, после того как поставил петуха обратно на стол, потеряв окончательно надежду поживиться чем-нибудь от исчахшей его утробы.

— Пусто? — спросил князь Иван, сдернув с себя тюбетейку и зипун расстегнув.

— Был изобилен весьма, — ответил Григорий, — и вот стал теперь тощ и пуст.

— Скажи там… Эй, Матренка!.. И мне охота испить после дударя того. Во всякую, говорит, дуду можно… В какую повелят, в ту и дунет… А я ему еще и помоги… Ах ты, образ твой блудоносный!

Князь Иван налил себе питья из принесенного Матренкой кувшина и выпил залпом.

— Григорий Богданыч, — молвил он, развалившись на лавке, — Григорий Богданыч…

— Что скажешь, княже мой любимиче? — откликнулся Отрепьев и подсел к новому кувшину, имевшему вид уже не петуха, а башни с пушкой наверху, изливавшей при надобности из жерла мед либо иное питье.

— А скажу тебе, Григорий Богданыч, что негоже так. Уже и государю ведомо это. Бражничаешь ты день в день, по рынкам и кабакам скитаешься, не чуешь, что творишь, с пьяных очей имя государево треплешь. Не в Диком ты поле; скажу и тебе: пора ныне не та…

— А зачем в Верх не берет и меня государь?.. Хо-хо!.. Великий государь всея Руси… Государю царю и великому князю… Хо-хо!..

— Потому и не берет, что лихо с тобой. Повседневно ты шумен и пьян… Бражничаешь неистово… Облако хмельное мутится перед твоими глазами беспрестанно. А государю это не любо, мерзко ему вино хмельное: сам не пьет вина и пьяниц не жалует.

— Жаловал он меня раньше, — поник головою Григорий, — а теперь уж я и ненадобен ему, уж я ему и негож. Попов латынских и люторских набрал он себе полное дворище, а чего ж меня в Верх в богомольцы свои не возьмет? В Верху б я жил смирно да богу б молился прилежно.

— Ну, и поживи смирно; авось не забудет тебя великий государь, пожалует, в Верх возьмет… Будешь ты в Верху, как в раю.

— Мне-то в раю и быть, — прищурил глаз Отрепьев. — Кому не можно, а бражникам в рай можно!.. Помнишь, рассказывал тебе повесть о бражнике, как он попал в рай? Не пускали его апостолы: бражник, дескать, ты; а он их у райских пределов изобличил и других тоже на чистую воду вывел, ну и полез в райские кущи.

— Полез?.. Как это он?.. Ты в ту пору не досказал мне…

— Не досказал — доскажу, — ухмыльнулся дьякон. — Поведаю тебе… Хо-хо!.. Поведаю… А ты кушай и слушай.