Индеец, сжав кулаки, молча вновь уселся рядом с доньей Луисой.

— Простите, что я прервал вас, но я не могу спокойно слышать имена тех, кто убил моих родных. Читайте дальше, — произнес Сикотепек.

«Первым возразил ему Тристан, — продолжил чтение брат Эстебан, которого так захватил ужасный смысл написанного, что он совсем позабыл о взятом им вначале торжественном тоне. — Он заявил, что у него тоже есть возлюбленная, о которой он желает позаботиться, затем и я потребовал свою долю, а за мной — Хуан дель Кастильо. Нарваэс наконец уступил и с видимым неудовольствием согласился поделить добычу, но поскольку нас было четверо, а камней пять, он оставил себе два из них. С таким решением все согласились: француз промолчал, не желая разрушать наш союз, Нарваэс был доволен, что ему досталось больше всех, а мы с Кастильо и не рассчитывали на большее вознаграждение за то, что зарезали двух беззащитных индейцев, в то время как, убивая десятки их на войне, мы за все время не получили и десятой части этой суммы.

После удача нам изменила — сначала Кастильо пал от рук туземцев, и мы сочли это божественным возмездием. Следующая беда приключилась из-за моей страсти к игре: поддавшись ей, я не мог остановиться и потерял целое состояние. Я не поставил на кон донью Луису по единственной причине: игроки за столом знали, что она была не рабыней, а свободной, и к тому же дочерью касика и новообращенной христианкой, так что они отказались принять ее в качестве ставки в игре.

Итак, однажды в таверне я проиграл в карты все, что имел, даже лошадей и украденный изумруд. Вытащить его из сумки и показать окружающим было величайшим безумием с моей стороны: это могло погубить меня, если бы камень узнал кто-нибудь из присутствующих. Однако я уже не владел собой: хорошо известно, что если человек сделался одержим пагубной страстью к игре, он уже не может остановиться и до конца питает надежду, что удача ему улыбнется и проигрыш сменится выигрышем. Но этому никогда не суждено случиться: даже если игроку порой и повезет, он не удовольствуется своим выигрышем и принимается снова и снова испытывать судьбу в надежде на продолжение везения, пока не проиграется вчистую. Именно так и произошло со мной, в итоге я остался с пустыми руками, сохранив за собой лишь энкомьенду, и то лишь потому, что ее невозможно было поставить на кон.

Оказавшись в столь плачевном положении, я обратился к моим приятелям с просьбой одолжить мне немного денег. У Тристана я попросил, чтобы он выплатил мне вперед часть барыша, который мы должны были получить от захвата кораблей Вашей милости, если бы они стали добычей французских пиратов. Тристан отказался, но бес азарта продолжал терзать меня, и я обратился к Нарваэсу, который тоже не пожелал помочь, уверив меня, что его обстоятельства еще печальнее моих: хотя он был человеком богатым, все его состояние находилось на Кубе и в Испании, а здесь он жил в крайней нужде. Я впал в отчаяние и начал угрожать своим сообщникам, что отправлюсь к Вам и раскрою наш заговор. То была роковая ошибка: они не простили мне этих угроз, и их доверие ко мне было навсегда потеряно. Я думаю, Нарваэс убедил Тристана, что со мной нужно покончить, и тот поручил своим пиратам, людям мне неизвестным, убить меня: никто из моих сообщников не стал бы лично заниматься таким делом.

Все, что я рассказал здесь, — чистая правда, и к написанному добавить нечего. Письмо подписано собственноручно мной, Хулианом де Альдерете, идальго, ожидающим своей скорой смерти. Когда Вы, дон Эрнан, получите это мое признание, я уже буду мертв. Господь Бог наш есть Бог милостивый, но благодать Его не достигает таких нераскаянных грешников, как я, так что душа моя вечно будет гореть в адском пламени, чему немало порадуются все эти кровожадные идолы, которые на самом деле суть не кто иные, как бесы, и которые, наконец, насытятся грешной плотью конкистадора-христианина.

В заключение я еще раз обращаюсь к Вам с той же просьбой, которой начал это письмо: умоляю Вашу милость позаботиться о моей семье, о донье Луисе и плоде чрева ее, моем сыне или дочери — ведь это все, что останется после меня в этой земной юдоли.

Да хранит Господь великого и прославленного цезаря, нашего императора, да ниспошлет ему и впредь всяческие свои мирные и премирные блага, да дарует Вам новые славные победы на этих землях, прежде находившихся под властью извечного врага нашего диавола.

Писано в граде Тескоко, в седьмой день октября месяца, в 1522 году от Рождества Христова.

ХУЛИАН ДЕ АЛЬДЕРЕТЕ».

С трепетом завершил брат Эстебан чтение письма, и глаза его были полны слез при мысли о том, что христианин этот умер без покаяния и что душа его наверняка отправилась в геенну. Позже он рассказывал мне, что в тот момент, когда, прочтя ужасные последние слова Альдерете, он оторвал взгляд от рукописи, ему померещилось, что мерзостный идол, один из тех, что в изобилии имелись в этом доме, злобно ухмыльнулся прямо ему в лицо.

Донья Луиса разразилась безутешными рыданиями: она была уверена, что бедная душа ее супруга обречена на вечные муки. Сикотепек между тем все еще кипел от ярости, которая охватила его, когда он узнал наконец имена настоящих виновников гибели своего брата и отца. Впрочем, теперь главным его чувством было стремление поскорей снова попасть в Койоакан, чтобы сообщить обо всем Кортесу и покарать преступников.

Брат Эстебан, славившийся своим умением давать благоразумные советы, принялся утешать донью Луису, которая, горько плача, не переставала сокрушаться о страшной участи, постигшей бессмертную душу Альдерете.

— Напрасно, донья Луиса, вы так уверились в том, что вашего супруга непременно ожидают вечные муки, — уговаривал ее миссионер. — Уже одно то, что им было оставлено это письмо, есть несомненный признак раскаяния, хотя ваш муж и отказывался это признать. Однако сердцеведец Господь читает в глубине наших душ и видит все сокрытое в них так же ясно, как мы видим буквы, начертанные в этом послании. Он знает о том, что покаянное чувство, родившееся в муках и душевном борении, есть чувство искреннее, хотя сам бедный грешник по слабости и неведению своему пытается это отрицать.

Эти и многие другие мудрые слова, сказанные добрым пастырем, немного успокоили индеанку, после чего было принято решение, что всем надлежит как можно скорее отправиться к Кортесу, чтобы тот смог принять надлежащие меры для наказания преступников, хотя те из них, что оставались в живых, были уже за пределами Новой Испании: Тристан бежал во Францию, захватив испанские корабли с золотом, а Нарваэсу не так давно позволил уехать на Кубу сам Кортес.

в которой рассказывается о том, как Кортес узнал, что главным изменником был не кто иной, как дон Памфило Нарваэс, о соглашении, которое он заключил с индейцем Сикотепеком, и о беседе, состоявшейся между губернатором и Хуаном Суаресом

Была уже середина марта месяца 1524 года от Рождества Христова, когда Сикотепек возвратился в Койоакан вместе с Атоксотлем и братом Эстебаном. Монах, узнав про преступный заговор испанцев, поименованных Альдерете в его предсмертном признании, был столь захвачен этим страшным делом, что даже позабыл о миссии по обращению туземцев. Донья Луиса с маленьким Хулианито осталась в Гвайангарео под охраной прибывших в селение испанцев: они должны были оградить мать и дитя от дурных помышлений, которые дьявол мог запросто вложить в незрелые умы тамошних индейцев.

Было решено, что касика и ее сын отправятся в лагерь Кортеса в свите Кацонси, который как раз готовился нанести визит дону Эрнану и имел обыкновение путешествовать с внушительной охраной и в сопровождении огромного числа своих приближенных, чтобы придать побольше блеска и важности своей особе.

Лагерь Кортеса к тому времени уже был перенесен в Мехико. Строящиеся в столице дворцы были поистине огромны и внутри походили на лабиринты, так что тот, кто не знал расположения комнат, мог легко в них потеряться. Большая часть дворцовых построек была уже закончена, и в них вполне можно было разместиться.