Торговое дело Кашалот вел для блезиру. Официально зарегистрировал, конечно, свои ларьки, официально вот и офис снял, но основной бизнес оставался у него прежним — рэкет. Ряды его боевиков пополнились, Рыло, Колорадский Жук и Мосол получили повышение по службе, стали бригадирами, «буграми». Работу делали теперь руками своих крутых парней.

Кашалот же сидел в удобное для себя время в офисе, в приемной восседала на вращающемся кресле секретарша, молодая-длинноногая с короткой стрижкой и маленькими грудками. На бронированной, обтянутой коричневым дерматином двери в приемную красовалась табличка

Граждане-просители к Кашалоту шли. В основном, конечно, свой народ, коммерсанты. Кто на соседа по ларьку жаловался (тот загородил своей тарой проезд между ларьками и на замечания не реагировал), кто мзду «за охрану» приносил. Таких было больше всего. Деньги они приносили и в «дипломатах», и в полиэтиленовых пакетах, и просто завернутые в газету. Кашалот никогда суммы не проверял, знал, что дебет с кредитом обязательно сойдется, обманывать его никто не рискнул бы. Развалившись в кресле, поигрывая пилкой для ногтей, Кашалот благосклонно и в то же время строго поглядывал на посетителей (в основном приходили женщины), бросал легкий взгляд на сверток, положенный ему на стол, киват потом снисходительное и ласковое.

— Иди, Наташа (Галя, Ира), работай. Все путем.

Наташа (Гатя, Ира) уходила, Кашалот все той же пилкой для ногтей скидывал сверток в ящик стола, заглядывал в свой график, ориентировался когда ждать прихода следующего посетителя. Мелкие лавочники, имеющие один-два киоска, обычно являлись к Кашалоту два раза в месяц, второго и шестнадцатого числа (по праздникам и на День конституции он денег не принимат). Для каждого были установлены определенные часы приема, порядок был получше, чем в государственной инкассации, графика все коммерсанты придерживались строго. В крайнем случае звонили, просили отсрочки на день-два, не больше.

Жаюб со стороны коммерсантов на фирму «Братан и K°» не было.

Приходили к Борис Григоричу и по другим вопросам, муж побил жену и стекла в доме, сынокшатопай украл у матери золотое обручальное кольцо и продал кому-то из местных лавочников, надо бы найти и вернуть; в одном из киосков клиенту продати сильно разбавленную водку, а претензий не принимают и деньги назад не отдают…

Молодая-длинноногая секретарша записывала жалобы в длинный и узкий блокнотик, вела учет. Бюрократии Кашалот не разводил, уже к вечеру этого же дня кто-нибудь из бригадиров — Рыло, Колорадский Жук или Мосол — со своими мордоворотами отправлялись по месту возникновения жалобы, выполняли поручение шефа, кому-то мяли бока, кого-то крупно штрафовати, а кто-то вообще терял всякое желание торговать в районе шинного завода и просил три-четыре дня «на свертывание производства»…

Нынче к Борис Григоричу пришла пожилая пара, почти старики. Мужика и его жену Кашалот знал. Мужик верой и правдой отпахал на шинном заводе лет тридцать, собирал покрышки для грузовиков и сельхозмашин. Капитала он, судя по всему, ударным трудом не нажил — существовал всегда на одну зарплату. Имел кое-какие сбережения, на старость и черный день, но когда в девяностно втором году отпустили цены в свободное рыночное плавание, сбережений на книжке не стало. Сейчас же, на пенсию, какая жизнь?

Кусок вареной колбасы, хлеб и молоко…

Кашалот слушал все эти стенания «простых людей», хмурился и откровенно поглядывал на часы: на хрена ему нужно вникать в подробности жизни этих стариков?! Он же не депутат и не представитель президента страны! Мужик рассказывает прописные истины, баба его нюни распустила — сидит, вон, слезы льет. Денег, что ли, пришли просить? Ну ладно, две-три сотенных бумажки он им даст вон из той пачки, что принесла хозяйка «Весты». И Кашалот потянулся уже было к свертку с деньгами. Но то, что он услышал в следующую минуту, намерения его переменило.

Старики, оказывается, пришли вовсе не за деньгами.

Мужик сказал.

— Борис Григорич. И ты меня давно знаешь, и я тебя с мальства помню. Когда еще с твоим отцом в двадцать шестом цехе горбатились.

— Ну-ну, дальше что? — нетерпеливо спросил Кашалот. Он не любил говорить на семейные темы К тому же, отец «горбатился» в двадцать шее том цехе недолго, со сменой власти в Кремле ушел в бизнес и успел кое-что сделать, успел. Дом, во всяком случае, оставил семье приличный, да и начальный капитал для него, Бориса, припас.

После очередной ходки он, Кашалот, вовсе и не бедствовал А потом и сам прибыльным делом со своими парнями занялся.

— Да я к тому, что не с улицы мы к тебе с женой пришли, Борис Григорич. Соседи, можно сказать, пусть теперь и бывшие. Как ты в новый дом с родителями переехал…

— Что ты все крутишь, Анатолий Степанович? — вспылил Кашалот. — Говори прямо. Некогда мне намеки твои выслушивать. Я все помню.

Мужик глянул на плачущую свою жену, опустил голову. Произнес убито:

— Жизни из-за сына не стало, Борис. Со света сживает, и все тут. Хоть в петлю лезь. Помоги нам с бабкой, а?

— В чем помочь-то? Я не милиционер и не партком.

— В партком, если бы они были, я бы и сам пошел. А в милицию сейчас без толку ходить, Борис, ты же знаешь не хуже меня. Идиота нашего, бандита, только ты и можешь наказать.

— Ха! Нашли воспитателя! — Кашалот щелкнул зажигалкой, закурил. По-американски забросил ноги на стол, пускал в потолок затейливые кольца дыма.

Анатолий Степанович, у которого глаза подернулись влагой, еще тише произнес:

— Его воспитывать уже бесполезно, Борис Григорич. Никакая тюрьма его не исправит.

— Да что он сделал-то? — нахмурился Кашалот. — Побил, что ли, кого? Или украл?

— Побил. Да еще как. — Анатолий Степанович решительно встал, задрал на животе и груди рубаху — открылись жуткие кровоподтеки и неглубокие, подсохшие уже ножевые порезы.

— Это все он, Юрка наш. И Марью так же исполосовал. И ногами нас бил, и табуретку с кухни бросал ей в голову. А вчера… стыдно даже говорить, Борис Григорич, пьяный ночью явился и к матери в постель полез, рубаху на ней порвал…

— Фью-у-у-у… — присвистнул Кашалот. Такого даже он не слышал.

— Ну и чего вы просите? — спросил он, покрутив головой и поудивлявшись. — Рожу ему набить? Кастрировать?

Анатолий Степанович глянул на жену свою, Марью, как бы спрашивая ее в этот решающий момент — говорить ли, зачем пришли? Может, пока не поздно…

Женщина твердо кивнула — говори!

Мужик кашлянул, пожевал губами, собираясь с духом.

— Борис Григорич… понимаешь, мы, как Юркины родители, думаем, что такого урода в живых оставлять никак нельзя. Ничего в нем человеческого-то не осталось. Животное он, а не человек.

Если уж на родную свою мать полез… К-гм!

— Ну, я же не прокурор и не судья, — усмехнулся Кашалот, — чтобы Юрке вашему смертные приговоры выносить. «Вышака» только суд может замастырить. Да и то, если сочтет нужным.

А тут… Он же не трахнул матушку, а только вроде бы собирался… Открутится ваш сынок на суде, скажет, что дверью ошибся, пьяный сильно был, ум за разум зашел. Лет семь-восемь дадут, не больше.

Мать несостоявшегося пока насильника грохнулась вдруг перед Кашалотом на колени, воздела к нему руки:

— Боря! Сынок! Помоги! Никому ничего не скажем! Пытать будут, но слова против тебя не скажу. Замучил ирод, поверь! Если б не отец… Он же нас обоих чуть не убил, изгалялся потом полночи, ножиком резать стал. Ложись, кричал, дура старая, я тебе настоящего секса покажу. Отец его оттаскивал от кровати-то, а он тогда давай стулья в нас швырять, бил по чем попадя. Потом за ножик схватился, у него есть такой, сам из ручки выскакивает… И резал, гад, неглубоко, чтобы только кровь пошла, пугал…

— Да что ты, мать?! — Кашалот вскочил, стал поднимать женщину с колен. — Идите в милицию, заявите, его посадят за такие дела.