Поначалу он никак не мог понять, отчего это пришли ему в голову такие мрачные, изуверские мысли? Ведь Марина ничего плохого ему не сделала, наоборот, поддержала в свое время, морально и матерально, да и теперь ничем не попрекает: приходи, ночуй, ешь-пей. Люби только. Да, она хочет, чтобы он был с ней, и почаще, но этого же хочет и он сам, бывает теперь здесь больше, чем дома, неделями не видит опостылевшую и холодную в постели жену. А может быть, ему хочется задушить именно ее, Людку? Она же постоянно f раздражает его, требуя деньги, деньги, деньги…

Злоба, поднимающаяся откуда-то из глубины, мешала Койоту правильно анализировать собственные мысли и чувства. Раздражение было беспричинным: вот проснулся с больной головой, с гудящими от вчерашних погрузок-разгрузок мышцами. Ну так что с того? Молодые, здоровые мужики, славно поработали, нашли-таки оптового покупателя на товар Джабы Махарадзе, неплохо получили за свой труд и частично просадили деньги в кабаке… Что с того? Жизнь. Деньги для того и зарабатываются, чтобы их тратить. Какой смысл получать их и складывать мертвым грузом?!

Койот потянулся к своим джинсам, пересчитал оставшиеся купюры. Их было меньше, чем ему хотелось. На неделю хватит, не больше. А потом снова думай о них, проклятых!

Именно — проклятые. Неуловимые, порхающие над головой, как бабочки-однодневки, выскальзывающие из рук, будто намыленные рыбины. Чем сильнее сжимаешь руки, тем меньше шансов удержать их.

Значит, уже через несколько дней надо снова думать, где взять деньги.

Себе на жизнь.

На шампанское, фрукты и конфеты для Марины.

На кусок вареной колбасы для жены и сына.

На…

Вот откуда глухое, не покидающее его раздражение, вот отчего злобная сила в руках, которые магнитом тянет к шее женщины, которая ублажала его всю ночь, которая в порыве чувств сказала:

— Давай жить вместе, Паша. Мы так хорошо подходим друг другу. Так сладко мне еще ни с кем не было.

Он внутренне взорвался: она сравнивает!

Она кладет на весы его мужские способности и чьи-то еще. Шлюха! Самка! Распутная и бесстыжая тварь! Это ж надо, открыла дверь в туалете и дует. Как будто его и нет в квартире!

Но вырваться наружу переполнившим его эмоциям он все же не дал сдержал себя. Не стал будить Марину, пожалел. Пусть она что-то не так сказала. И дверь в сортир не закрыла — он же сам намекал, мол, интересно, как это бабы делают…

Да, Маринка добрая и бесхитростная. И сказала то, что думала, что чувствовала. Хрен его ей нравится, что в том плохого? Радоваться надо. Ей с ним, Койотом, хорошо, тоже правда. Она хочет жить с ним — ив этом Марина не виляла. Но, разумеется, намекнула, что надо сначала развестись с Людмилой, оформить их практический разрыв.

Снять тот хомут и надеть на себя новый. Там — болезненный сынок Костик, тут, у Марины, — девчонка. Чужая. Это сейчас ее, пока маленькая, нет дома — лето, в деревне у бабки. Но потом-то девчонка появится. Придется жить с ней в одной квартире, а она невольно будет напоминать о том, что кто-то спал с Мариной, тешил ее, говорил какие-то дурацкие слова, и она так же страстно отдавалась томумужику…

И потом: быть на побегушках у этой лавочницы и у ее шефа, Кашалота, который время от временибудет трахать его жену?!

— С-с-с-с-суки!

Койот скрипнул зубами. Ярко, зримо, в деталях представил вдруг Марину и Кашалота на этом вот самом диване, даже ощутил его присутствие…

Кошмар!

Он что — уже ревнует ее? Может, любит?

Чушь какая-то. Никого он не любит. Ни Марину, ни Людмилу, ни Костика, никого. Все эти люди, что вокруг него, просто жизненная необходимость, судьба, что ли. Обстоятельства. Никуда от них, этих людей, не деться. Пока.

Да, пока. Он ведь хочет изменить свою жизнь, сделать ее другой сытной, спокойной, беззаботной. С приятным окружением. С отношениями, в которых бы он, Койот, был независим, свободен, защищен теми самыми проклятыми бумажками, к обладанию которыми стремится так же страстно, как в постель к этой женщине.

Накинув на Маринку простыню, Койот пошел на кухню. Курил, глядя в окно на бушующий уже день и мирскую суету внизу, на асфальте, пускал дым в форточку. Мрачное его настроение, не в пример сигаретному дыму, не улетучивалось, прочно сидело в душе, терзало.

Где взять деньги? Такие, чтобы хватило на год, на два…

Вспомнился вдруг странный разговор в ресторане. Надравшийся отец обнял его за плечи, сказал в самое ухо:

— Действуй, Пашок. Чего ты? Стволы заржавеют.

Койот скинул его руку, долго и пристально смотрел папаше в глаза. Спросил резко, пугающе:

— Ты о чем?

— Я видел, Пашок. Там, в нашем сарае.

— Что… видел? — Койот напрягся. Мозг его тут же заработал на самых высоких оборотах: что предок знает? что ему, Павлу, предпринимать?

— Ну… Мы же не детки, Пашок. И правильно ты сделал, что перепрятал. Мало ли. Налетят менты, обыск учинят. Я-то у них на примете, не забывай. В компьютере, говорят. А искать они умеют.

— Ни хрена они не умеют! — веско сказал, как сплюнул, Койот. И был прав: лето уже кончалось, а к нему — он это чувствовал — никто не подбирался, никто не дышал в затылок, никто о его существовании не подозревал. Он бы уловил круги возле себя, дыхание ищеек. Слабо!

— И я про то же, — мотнул головой Волковстарший, и в голосе его было нечто похожее на гордость за сына. Вот как надо дела делать. И вот что значит молодая умная голова!

Прибавил:

— Действовать надо, Пашок. И одному. Рот на замке. А я — могила, ты же знаешь.

— Заткнись, — негромко велел Павел, заметив, что Жорик с Володей прислушиваются к их разговору, навострили уши.

— Угу. Понял. — Волков-старший, как конь на водопое, замотал головой, стал разливать по стаканам водку.

«Разболтает же, придурок, — тягостно думал Койот. — Хоть и предок, хоть и клянется язык за зубами держать… Стволы видел, да, разговоры об этом ведет. Покоя они ему не дают. Торопит.

С советами лезет. И язык у него чешется, похвастаться хочет. Вот, мол, парень у меня, братва! Не то что мы, сермяжные урки…»

Теперь Койот отчетливо осознал, почему он проснулся злым: от вчерашней пьянки осталось чувство тревоги. Даже опасности. Оно лишило его покоя, мешало и раздражало. Оно непроизвольно, бесконтрольно, помимо воли и желания толкало его руки к горлу Маринки, к пульсирующей у нее на шее голубой жилке.

Но Марина-то, конечно, тут ни при чем.

Это все папаша. Ублюдок. Пьянь. Урка гребаный. Трепач. Раз заикнулся о стволах, то может сболтнуть своим корешам, может. Тому же Жорику, у него с ним доверительные отношения, друзья. А тот обрадуется, сразу же примчится с предложением: «Пашка, давай грохнем кого-нибудь денежного, а?» Предлагал же он замочить обоих Махарадзе! А ведь как все хорошо получилось: и грузины эти живы, и они башлей подработали. Вот что значит голова на плечах!

Нет, предок прав, одному в таких делах надо действовать!

И все же папаша настроение испортил. Вот кого надо придушить. За то, что рот раскрыл. За то, что стволы нашел. За то, что он единственный пока, кто знает о «Макаровых» убитых ментов. И он, конечно, легко связал их смерть с ним, Пашкбм.

Предок стал опасным свидетелем. И об этом забывать нельзя.

Правда, стволов у него в сарайчике больше нет.

Они надежно и далеко от города спрятаны в лесном тайнике. Если папаша что-то и вякнет невзначай и это «что-то» достигнет ушей милиции, все равно доказать вину Волкова-младшего будет невозможно. На месте убийства его никто не видел. Во всяком случае, в лицо. Вещдоки — пистолеты — спрятаны. Они еще должны попасть в руки следствия…

К тому же, предку могло и показаться спьяну, что он видел в сарае пистолеты. Ему могли привидеться там и гранаты, и пулеметы, и даже БТР.

Глюки, галлюцинации. Белая горячка. Кому черти видятся, кому пистолеты. Зеленый змий — он изобретательный, сволочь, к алканам подходит индивидуально, дифференцированно, как сказали бы образованные врачи-психиатры.