Кит появился из ниоткуда. Мне приснился сон, который вынудил меня присмотреться к парню, которого в ином случае я бы проигнорировала. И в этом сне я обнаружила нашу связь. И я даже больше не вспоминала тот сон. Последние восемь недель я будто бы жила в этом сне.

Но я не думаю об этом, пока отвечаю на звонки, пакую некоторые вещи для доставки, пересылаю чеки в банк. Чувствую себя так, словно все мои внутренности изъяли и заменили их чем-то таки, что сделало из меня суровую бесчувственную механическую куклу. Когда наступает время закрываться и идти домой, я не получаю привычное сообщение от Кита, поэтому остаюсь дольше обычного. Я сейчас похожа на свою бабушку, которая ходит из комнаты в комнату, умудряясь выглядеть занятой, но на самом деле ничего не делает.

Кит сейчас, вероятно, уже на пути во Флориду, в руке пластиковый стаканчик с дерьмовым вином. Мысль о том, что он так далеко, заставляет мышцы моего сердца болезненно напрягаться. Это не хорошо. Я не в порядке. Когда я выхожу на улицу, там ни души. Жутко тихо, слышны только шум дождя и отдаленное гудение генератора. Очень холодно; ветер касается вершин заснеженных гор и дует в нашу сторону. Я плотнее закутываюсь в пальто и смотрю в сторону консервного завода. Не хочу идти туда. Здесь находится тоже не хочу. Или где-нибудь еще. Я решительно шагаю к гавани. Руки глубоко в карманах пальто, в одном кулаке зажата винная пробка. Я уже не чувствую того оцепенения, что раньше. Шок прошел и превратился во что-то более острое. Я думаю, это называется осознанием. Ха! «Красавицы» нет на месте. Впервые ее нет на месте. Я стою на причале, дрожа и не зная, что делать дальше.

— Элена.

Я найду тебя где угодно.

— Не беспокойся, — говорю ему, не оборачиваясь. Он встает рядом со мной, и мы вместе смотрим на воду. Я вижу облачка пара от своего дыхания

— Я думала, ты уже улетел.

Он смотрит на свои ноги, и я слышу его вздох.

— Я лечу обратно завтра.

— А.

Снова тишина.

— Ребенок. Ты, должно быть, взволнован.

— Не надо, Элена. Это… Я этого не планировал. Я должен поехать и поговорить с ней, позаботиться обо всем.

— Тебе следует позаботиться о своей семье, — говорю я, поворачиваясь к нему. — Это правильно. Я хочу сказать, Кит, а чем мы тут с тобой вообще занимались?

Он морщится, начинает что-то говорить, потом отворачивается, скрипя зубами.

— Мы делали нечто хорошее. В мои намерения входило узнать тебя. По-настоящему узнать тебя, — отвечает он.

— Мы не делали ничего хорошего. Это просто было приятно. Я предала Дэллу. Кем я была для тебя? Маленьким развлечением, прежде чем ты остепенишься?

Он качается на пятках, качая головой, будто не верит в то, что я говорю.

— Ты знаешь, это неправда. Между нами что-то есть, Элена. В другой жизни это могло быть чем-то прекрасным.

Его слова причиняют боль. Боже, как же больно. Я видела эту жизнь. А он понятия не имеет даже, о чем говорит. В его сознании — я, всего лишь некая возможность, которая могла бы быть, но в моем сознании он — моя единственная возможность.

Я подхожу ближе к нему, достаточно близко, чтобы заметить щетину на его щеках. Протягиваю руку, чтобы дотронуться до его лица, и щетина царапает нежную сторону моей руки. Кит закрывает глаза.

— На окраине Вашингтона есть дом; в той другой жизни мы живем там вместе, — рассказываю я негромко. — Наш задний двор весь зарос зеленью. У нас двое детей, мальчик и девочка. Дочка похожа на тебя, — продолжаю рассказ, — но ведет себя в точности, как я. — Я поглаживаю его щеку, потому что знаю, что делаю это в последний раз. Глаза Кита открыты и в них бушует ураган. Я слегка прикусываю нижнюю губу, прежде чем продолжить. — Летом мы занимаемся любовью снаружи, напротив большого деревянного стола, с которого даже не убраны обеденные тарелки. И обсуждаем все места, где хотим заняться любовью. — Слизываю слезы со своих губ, где они скапливаются. По щекам тоже струятся ручейки слез. Я как протекающий кран. — И мы так счастливы, Кит. Будто каждый день — это сон. — Я приподнимаюсь на цыпочки и нежно целую Кита в губы, позволяя ему почувствовать вкус моих слез. Он так пристально смотрит на меня, что мне хочется сорваться. — Но ведь это всего лишь сон, не так ли?

Прежде чем отстраниться, я касаюсь морщинки между его глаз. Он не говорит ни слова, но его рот морщится в гневной гримасе. Сейчас у него нет никаких прав говорить что-либо. Я понимаю.

— Вот, — говорю я. Я поднимаю кулак, а он поднимает свою руку. Роняю винную пробку ему в ладонь. — Сделаешь мне одолжение?

Он смотрит на пробку; я вижу замешательство на его лице. В его глазах мелькают сотни вещей. Я указываю на воду.

— Выброси ее, — прошу его.

— Разве это не… зачем?

— Просто сделай это, — умоляю я, закрывая глаза. — Пожалуйста.

Он колеблется. Хочет сказать что-то, но поворачивается к воде и поднимает руку над головой. Я вижу ее лишь секунду, прежде чем она исчезает в темноте.

Вот и все. Я вздыхаю от облегчения.

— Прощай, Кит, — прощаюсь я с ним.

Прошли дни — много дней. Я даже не могу сказать, что за эти дни происходило; кого я встретила, с кем говорила, что ела.

Я точно не могу вспомнить отрывки своих мыслей, только то, что мой страх гудел в тихих уголках моего сознания, пока я не смогла отделить его. Он впитался в мою работу, в мой дом.

В мои сделки с клиентами, в телефонные беседы с родителями. Я боялась, страшилась жизни без него, и это было грустно, очень грустно.

Онемение. Следом пришло оно. После нескольких недель такой сильной боли это было долгожданное облегчение. Что есть, то есть, говорю я себе. И горжусь тем, что добралась до точки небытия.

Но потом все возвращается. Сволочь. Я этого не ожидала. Я проснулась одним утром, и в мое окно светило солнце.

Ради всего святого, солнце. Разве это не страна без солнца? Я переворачиваюсь на живот и накрываю голову подушкой. И тогда это и происходит. Все возвращается назад — глубина чувств, что я к нему испытываю, сон, в точнейших деталях до этого глупого дивана из Поттери Барн (Pottery Barn — американская сеть высококлассных магазинов товаров для дома), и то, как ушел, сказав свое большое толстое прости. Когда закрываю глаза, вижу, как напрягаются жилы на его шее. Полную нижнюю губу, и как он ее надувает, когда задумывается о чем-то. Я знаю его запах, не его одеколон, а запах его кожи. Думаю о том дне, когда он поймал меня в своем шкафу, где я нюхала его рубашку. Боже, кажется, будто прошла вечность. Я так опустошена. Полностью.

Я рассказываю Филлис. Это случайность, правда. Я рассматриваю вязаные шапочки, похожие на салфетки, когда она вдруг улыбается мне из-за кассы. И я сразу начинаю плакать. И это даже не обычные слезы, а рыдание.

— Боль такого масштаба похожа на менопаузу, — говорит мне Филлис. Я только что вытерла нос одной из ее шапок.

Она забирает ее из моих рук и протягивает салфетку.

— Она приходит обжигающими вспышками. И когда ты только думаешь, что больше не можешь выдержать, она слегка ослабевает. Но потом возвращается, ох как она возвращается.

Я киваю, но Филлис ошибается. Оно никогда не проходит, и не прекращается. Это как кулак, весь день сжимающий мое сердце. И давление ослабевает только когда я работаю.

Можно ненадолго отвлечь разум, но, когда сердце и голова работают вместе, они жестоки. Филлис отсылает меня с шапочкой, которую я использовала, чтобы вытереть нос, в подарок. И я только через пару дней заметила взгляды.

Люди в городе, кажется, знают. Я нахожу в Консерватории, выбираю что отправить маме на День Рождения, когда владелица прикасается к моей руке. Я удивленно поднимаю глаза. Теперь ко мне почти не прикасаются. Я почти плачу, потому что все заставляет меня плакать.