– Мелева много, да помола нет? – спросил Шульга без обиды в голосе и сжал губы. И они сразу напомнили Ефимову «птичку» авиагоризонта: по центру острый уголок вниз, по краям плавные загибы. Сжатые у переносицы брови синхронно копировали рисунок губ.

И эта поговорка, которой Шульга обычно обрывал говорунов, и сжатые к переносице брови, и губы «по авиагоризонту» – все свидетельствовало о глубоком и резком недовольстве собой. Человек редкого здоровья, он неожиданно для всех переболел каким-то острым кишечным заболеванием, провалявшись около месяца в госпитале. Потом реабилитация, отпуск, восстановление навыков. Так что запрет командования – не какой-то там случайный каприз. Все по науке. И Шульга это понимает, оттого и недоволен собой.

– Мне пора, Игорь Олегович, – мягко сказал Ефимов, ему хотелось хоть как-то подбодрить командира. – Все будет, как учили.

– Что ты меня утешаешь? – взорвался Шульга. – Ты что, не понимаешь, на что идешь?

– Понимаю, командир.

– Ни хрена ты не понимаешь! Ты идешь в самую пасть к дьяволу! У всей этой операции – успеха один шанс из ста! Один из ста! Понимаешь теперь?

– Ну уж один… Вы меня совсем ни во что…

– Не обижайся, Федя. Они висят на уступе, над пропастью. Сесть, как я понял, некуда. Добавь к этому ветер и ночь. На полметра ошибешься и все: или лопастями по скале, или кувырком в пропасть.

«Чего он, в самом деле?» – с обидой подумал Ефимов и уже хотел огрызнуться, но сдержал себя и твердо сказал:

– Не буду я ошибаться, Игорь Олегович. Я дал слово любимой женщине, что со мной ничего не случится.

Шульга удивленно посмотрел Ефимову в глаза: всерьез ему такое говорят или с издевкой? Ефимов выдержал взгляд, и губы командира сложились птичкой.

– У богатого телята, у бедного ребята, – сказал он. – Иди. Буду докладывать. Москва ждет результатов.

Он подал Ефимову руку, потом неожиданно обнял, похлопал ладонями по спине и повторил:

– Иди.

У вертолета, в тусклом свете стояночного фонаря, копошились технические специалисты, проверяя с переносками в руках, все ли закрыты лючки, все ли сняты контровки. Как только Ефимов и Голубов вошли в полосу света, от вертолета отделилась щупленькая мальчишеская фигурка в аккуратно надетой шапке, хорошо подогнанной куртке и брюках – Коля Баран, борттехник ефимовского экипажа. Родом Коля из села Баламутовки, и это обстоятельство дает Паше Голубову неисчерпаемую пищу для словесных каламбуров и добродушных шуток в адрес неунывающего борттехника.

– Те же и Баран из Баламутовки, – сказал Паша, когда борттехник уже вскинул руку к головному убору. Коля выждал паузу, покосившись на Голубова, затем четко, как положено по уставу, доложил о готовности вертолета к выполнению поставленной задачи.

Места заняли быстро и без суеты. Ефимов запросил разрешение на запуск и тут же получил его. Мягко вздрогнули провисшие лопасти винта, стали набирать скорость, а вместе с нею упругость, превращаясь в свете прожектора в жесткий сверкающий диск. По мелкой вибрации, идущей от причудливо изогнутой рифленой ручки, Ефимов, не глядя на приборы, почувствовал момент приближения режима взлета и едва заметным поворотом головы дал понять экипажу – «Взлетаем!»

Оторвались легко и, погасив бортовые огни, стремительно растаяли в темноте. Теперь, до самой посадки, все в руках Паши Голубова. И он, словно прочитай мысли командира, весело сказал:

– Гори, гори, моя звезда…

Помолчав, спросил у борттехника:

– Нравится такое название города – Баграм?

– Ничего, – сказал Коля Баран, не отрывая глаз от приборной доски.

– Естественно, – в голосе Голубова было разочарование. – Баламутовку не переплюнешь.

Коля самодовольно ухмыльнулся.

Непривычно звучащие названия афганских городов, рек, долин и хребтов быстро и естественно вошли в обиход вертолетчиков. Стали привычными ориентирами и маршрутами на полетных картах. Огромная страна в глубинной части Азии фактически лишена дорог, сказано в справочнике. Кольцевая трасса, связавшая Кабул с Кандагаром, Гератом и Мазари-Шарифом, да две ветки – на Джелалабад и Шерхан. Вот и все дороги. Двадцати тысяч километров не набирается в сумме. Из них покрыто асфальтом две с половиной тысячи. Рельсовых путей почти не существует, водный транспорт – в зародыше. А жить-то надо.

Ефимов сразу понял – не только умом, но и сердцем – всю значимость своей работы, официально именуемой интернациональной помощью, когда доставлял в селения Ханбадского ареала полиэтиленовые мешки с удобрением. По глазам крестьян прочитал, какую помощь оказал им: дехкане знали цену удобрениям.

Темные и неграмотные, отрезанные от мира селений, они быстро смекнули, что стрекот вертолета – это божья благодать. Коль летит к ним шайтан-арба – в кишлаке появится что-то доброе, что-то очень необходимое. Ефимов знал: в чреве вертолета свежие продукты, промышленные товары, медикаменты, строительные материалы, инструмент. «Шурави» – значит, советские – могут привезти бесплатно врача, а то и целую группу медиков, поставят палатку, будут лечить стариков и детей, без денег дадут лекарство. Получалось, что каждый рейс вертолета становился конкретной агитацией за новую жизнь.

Душманы, естественно, не дураки, они тоже понимают и экономическую, и политическую значимость вертолетной авиации. Вот и злобствуют, устраивают засады на оживленных трассах, стреляют не только из крупнокалиберных пулеметов. И, как правило, сзади, вслед, так, чтоб не всякий раз и заметить можно было. Обнаружив однажды рваную дырку рядом с пилотской кабиной, Ефимов зримо почувствовал холодное дыхание опасности.

А народ в Афганистане талантливый. Только голубая мечеть в Мазари-Шарифе чего стоит. Историю зодчества Ефимов изучал без дилетантства. Собрал целую библиотеку. За свою жизнь насмотрелся всяких архитектурных шедевров. Был уверен, что удивить его уже не так-то просто. А тут, среди глинобитных дувалов, неказистых серых домов и двориков его взору открылась такая глазурованная роскошь мозаики, такая гамма цветов и узоров, такая точность линий и пропорций, что Ефимов даже замер от неожиданности: не во сне ли он видит это сказочное творение?

– Доверни, командир, на любимую звезду, – ворвался в размышления Ефимова голос Паши. – Ориентир как на блюдечке.

– Запроси аварийный, – Ефимов мягко довернул вертолет на Полярную звезду, едва выглядывающую из-за горного хребта. Там, на Севере, она висела почти вертикально над макушкой.

– Аварийный не отвечает, – сказал Голубов и, переключив канал, начал рассказывать Барану свою очередную «байку». – Мы тогда готовились к первенству округа. Мой кореш по команде, по фамилии Хомчик, дострелял серию и к мишеням. Нет, чтобы всех подождать. Ну, а я, дурак желторотый, взял и выстрелил в свою мишень. Хомчик в гвалт: «Убили, убили!» – «Кого убили?» – испугался тренер. «Меня убили!» – орет этот балбес. «Ты же живой!» – «Так вин промахнувся!» – «Кто?» – «Та Голубов!» – «Это ты брось, – говорит тренер, – Голубов мастер спорта. Он промахнуться не мог…» Ну, а потом и поперли меня за этот выстрел из команды, мастерского звания лишили.

– Не восстановили?

– А я на стенд перешел. По тарелочкам. Тоже был случай…

Ефимов улыбнулся, сверил курс и включил автопилот. Пашкины побасенки он уже знал наизусть. Судьба их свела в одном экипаже два года назад. Еще в отделе кадров. В приемной, на столике, втиснутом между двумя креслами, лежали внаброс журналы, и они молча листали их, ожидая вызова.

– На каких летал? – спросил Голубов.

Ефимов улыбнулся:

– На всяких.

Хотел даже перечислить все самолеты, которые пришлось осваивать, но, подумав, что потом придется давать объяснения, промолчал.

– А у меня вся служба на одном аппарате, – вздохнул Голубов. – Предлагали командиром звена, а я сюда, в Афганистан стал проситься. Настаивал, требовал, доказывал. Мне и говорят: послать можем, но с понижением, вторым пилотом. А я говорю – посылайте! Не за чинами прошусь. – Застеснявшись своего пафоса, Пашка торопливо сменил тон, улыбнулся. – Они и поверили, послали. А у меня выхода не было. Любовь с одной вдовушкой закрутил. И такая стойкая оказалась, кошмар! Ну, я и сорвался, ла-ла-ла, ла-ла-ла… Дескать, брошу жену, возьму тебя. Убедил, понимаешь. А когда начал назад сдавать, она в меня впиявилась. В партком, говорит, пойду, жену твою изувечу. Жену я, на всякий случай, отправил к родителям, а этой говорю: прости, убываю в длительную командировку.