Сон к ней пришел похожий на летний ленинградский дождь – быстрый, освежающий, легкий. Она проснулась отдохнувшая, полная энергии и желания действовать. Чтобы будильник не всполошил дом, Нина перевела стрелку звонка на девять часов. Тихо оделась, написала на клочке бумаги большими буквами «спа-си-бо» и тихонько подошла к двери. Юля спала на своей раскладушке глубоко и безмятежно.

Ефимов ее ждал на одной из скамеечек детской площадки. Нине показалось, что он вообще никуда не уходил от дома.

– Федюшкин, ты всю ночь здесь просидел?

– Ничего, вот провожу тебя и отосплюсь. Сегодня выходной. Да и какой к черту сон, если рядом ты?

Прощалась Нина, убежденная в неминуемой скорой встрече. Она и предполагать не могла, какое испытание приготовила ей жизнь.

На вокзале в Ленинграде она столкнулась нос к носу со своей соседкой. Та посмотрела на Нину сочувственно и с испугом. И сердце у Нины похолодело и замерло: Ленка!

– Что с ней? – схватила она за плечи соседку. Мысли уже рванулись лавиной, диким табуном: «Вот, вот она, расплата тебе! Слишком много счастья! Не может так быть, это несправедливо! Кому-то крохи, а кому-то коробом! Жизнь без равновесия немыслима. Испила меда, глотай теперь горюшко горькое. Глотай, Ниночка, глотай…»

– Что с ней, говорите же?

– С кем? – еще больше испугалась соседка.

– Да с Ленкой, господи!

– Вы еще ничего не знаете?

– О боже мой! Да откуда же мне знать?

– У мужа вашего беда, – чуть ли не шепотом заговорила соседка. – А с Ленкой все хорошо. Ничего с ней. Погибла лаборантка у него. Пожар был в лаборатории, по его вине, говорят.

Нина старалась запомнить только одну фразу – «с Ленкой все хорошо», понять ее до конца, поверить. Остальное уже казалось не главным. Но уходящая тревога за дочь как бы освободила место для другой тревоги. Сразу всплыли слова о гибели лаборантки, о пожаре и о вине Олега.

И Нина вспомнила, как товарищи упрекали Олега за несовершенство установки, за тайное накопление и лаборатории гидролизного спирта, петролейного эфира, этилацетата. Нина была химиком и знала, как легко воспламеняются эти жидкости и какую таят в себе опасность. Но Олег отмахивался. Он спешил с докторской диссертацией и утверждал, что, если будет соблюдать всю казуистику параграфов, он никогда не дойдет до финиша.

«В конце концов, – рассуждал он, – результатами своего труда я заработал право на некоторую амплитуду неучитываемых движений…»

– Он пострадал? – К ней уже возвращалось самообладание.

– Не было его в лаборатории, экспериментировали студентки. – Соседка вдруг заторопилась. – На дачу спешу, там без продуктов мои сидят. Я же думала, вы знаете, потому и вернулись из командировки.

«Пусть и он так думает», – решила Нина и почти побежала к метро. Ей уже все казалось ясным, сердце билось ровно и уверенно, в плывущем из-под земли людском потоке она чувствовала себя значимой единицей, а не какой-то частичкой безликой массы, и все же тревога в ней безотчетно нарастала.

Нина была уверена, что после детского садика, где она увидит свою Ленку в полном здравии, она обязательно успокоится. Однако предчувствие беды преследовало ее.

Ей показалось, что и ключ вошел в скважину бесшумно, и дверь распахнулась, не издав ни единого звука, но сидевший в комнате офицер в милицейской форме сразу поднял на нее строгие глаза и только едва заметно кивнул в ответ на ее «здравствуйте».

Повернулся сидевший к ней спиной и Олег. Поразили Нину его глаза – измученные, виноватые, полные одиночества и растерянности. И Нина поняла, какое предчувствие вползало ей в душу: оставить Олега в такую минуту одного будет выше ее сил. Все обещания, данные себе и Ефимову, рассыпались как карточный домик.

Поняв это, Нина, не отводя взгляда от Олега, попыталась нащупать на стене какую-нибудь опору, ноги вдруг обмякли и не хотели держать ее. Но опоры не нашлось, и она сползла на пол с виноватой и беспомощной улыбкой на лице.

Когда истребитель вздрогнул и захлебнулся и его напряженное тело словно обмякло, Новиков не испытал страха, почувствовал только невероятную досаду. Он вслух чертыхнулся и уже совсем неожиданно для себя услышал собственный голос.

Потерявший тягу самолет еще несколько мгновений в полной тишине скользил, как привидение, над землей, используя силу инерции. И в эти мгновения летчику необходимо было прежде всего осмыслить случившееся. Затем оценить обстановку и принять решение. Но мозг сверлили нелепые вопросы: «Почему сегодня? Почему именно сегодня случилось это? Почему со мной?..»

Дефицит времени – это ощущение висело над Новиковым постоянно с того дня, как полк вернулся с переучивания. В его личных планах, так скрупулезно рассчитанных по минутам, все чаще и чаще оставались окошки, не заполненные словом «выполнено». Львиную долю часов и минут забирали полеты и все, что было впрямую связано с ними. То, что удавалось сделать в оставшееся время, тоже служило полетам, с той лишь разницей, что относилось к ним несколько опосредствованно.

Новиков видел: летчики после каждого вылета рвутся к разговору. Новый самолет на каждом очередном этапе его освоения задавал вопросы, требующие сиюминутного и четкого осмысления. Новые технические возможности истребителя-бомбардировщика открывали простор для фантазии, будоражили воображение. И если до переучивания в курилках, как правило, шел легкий бытовой разговор, теперь летчики возбужденно перелопачивали каждый элемент только что законченного вылета. Испытанные в воздухе ощущения требовали выхода, пережитые впечатления нуждались и оценках. Точность критериев решала многое. Верный навык необходимо навсегда зафиксировать, ошибочный – переосмыслить.

Участие в таких разговорах для Новикова было главным звеном его политической работы.

Лейтенант Колесников опять грубо посадил самолет. В чем причина – понять не может.

– Ну, давай разберем всю посадку по секундам…

Колесников медленно вспоминает все элементы своих действий, его правая рука повторяет каждое движение ручкой.

– Ближний привод… Бетонка почти рядом… Сейчас колеса коснутся земли.

Новиков замечает, как Колесников вытягивает шею, чтобы лучше «увидеть» полосу, его правая рука делает едва заметное движение к груди.

– Пойдем-ка к самолету.

Колесников садится в кабину, Новиков пристраивается на красной металлической стремянке.

– Ближний привод, – вновь повторяет лейтенант, вспоминая каждое движение. Его лицо напрягается, брови сходятся к переносице. – Сейчас колеса коснутся бетонки.

Он вытягивается на сиденье, чтобы улучшить обзор, и рука снова делает едва уловимое движение к груди.

– Все ясно! – Новиков доволен. – Сидишь, дорогой мой, низко. Как только начинаешь вытягивать шею, ручку берешь на себя. А машинка-то чувствительная. Чуть ручку тронул – она взмывает, потом плюхается.

Сиденье подняли, обзор улучшился. Очередную посадку Колесников произвел как по нотам.

Вчера на разборе полетов Волков лаконично, как всегда, но с плохо скрытым гневом сказал:

– Некоторые наши молодые летают, как на параде. Даже не замечают, что их перехватывают. Мало, сами мишенью служат, так и другим упрощают учебу.

Симптом опасный. Даже в период освоения нового самолета. Вдвойне опасный – в предложенных обстоятельствах. Освоить новый самолет – значит научиться не только его пилотировать, но и вести бой. Именно в этом суть отпущенного полку времени перед тем, как перебазировать его на Север.

И в маленькой, открытой всем ветрам курилке то и дело вспыхивает возбужденный разговор.

– Конечно, – говорит Новиков, ни к кому конкретно не обращаясь, – любая задача имеет несколько решений. Мы знаем примерно, где цель, знаем курс, время, знаем, что ее надо уничтожить. Один идет к цели наверняка, издали присматривается, не торопясь готовится к удару. И наносит его без промаха. Другой все расчеты делает заранее, в уме, подкрадывается к цели как лиса. И прежде чем ударить, заложит какой-нибудь отвлекающий маневр…