Иван Дмитриевич тормознул. Сказать, что Ефимов плохой человек, он не мог. Как человек Ефимов ему даже чем-то нравился. Хотя объяснить, чем именно, он не мог.

– Как офицер…

Владислав Алексеевич терпеливо ждал, пока его собеседник сформулирует свое пояснение к собственноручно подписанной аттестации. И это молчаливое терпение, этот улыбчивый взгляд, затаивший насмешку, подхлестывали мысли Волкова. Он понимал, что не имеет права долго испытывать терпение человека и транжирить его время.

– Понимаете, – наконец сказал Иван Дмитриевич, – как человек и офицер, со странностями он…

Иван Дмитриевич замолчал, решая, рассказывать или не рассказывать ту давнюю историю, когда стоял вопрос – быть или не быть Ефимову в отряде космонавтов.

– Я вас слушаю, – подтолкнул Владислав Алексеевич, – продолжайте.

И тогда Иван Дмитриевич, отбросив сомнения, рассказал все: и почему именно Ефимова он хотел послать в Звездный, и какое условие ему поставил, и как был удивлен, когда тот с неожиданной легкостью променял свое будущее на какую-то эфемерную любовь.

– Понимаете, человек с нормальной психикой не мог так поступить. В полку Ефимова никто не понял.

– Никто? – как-то неожиданно поднял голову Владислав Алексеевич.

Волков почувствовал себя неуютно, в голосе его стали проскальзывать заискивающие интонации. Ну какого рожна он катит на парня бочку? Ведь сам у него просил прощения, сам признал его правоту. И тут же твердо сказал себе, словно ухватился за подвернувшуюся под руку соломинку: «Это объективная информация, а выводы пусть сами делают». Он помолчал, пытаясь найти в своих оценках изъяны, но сказанное ему показалось вполне стройным и убедительным.

– Я слушаю вас, Иван Дмитриевич, – опять напомнил Владислав Алексеевич, что-то записывая в блокнот.

– Мы его потом на эскадрилью назначили. Ну, были стычки по мелочам, где он показывал свой характер, но это так… Командир он был грамотный, эскадрильей мастеров боевого применения командовал отменно. Зубры! К нему с вопросами инженер полка обращался, штурман, прибористы… Привыкли – Ефимов все знает. Когда он только успевал эти знания копить – понятия не имею. Ну, а на учениях, которые проводил заместитель Главкома, вы были и все видели…

Волков помолчал, переживая заново все перипетии тех учений, и, то ли пытаясь как-то оправдать Ефимова, то ли подчеркнуть свою мысль о странностях его характера, добавил:

– Потом его многие спрашивали: зачем ты лез на рожон, зачем говорил о своей вине? «Ну как я мог сказать, что не виноват, если я виноват?» Вот весь ответ. Себя подвел, полк, командующего. Ради чего? Правда, когда самолет подняли, пленка подтвердила снижение самолета за недопустимый предел. Что такое несколько сотен метров для истребителя? Миг! Ни один нормальный летчик так бы не поступил. Честь полка, округа! Конечно, свою честь тоже надо беречь, – поправился Волков, почувствовав, что зарывается, – но это уже какое-то гипертрофированное понимание, ненормальное. Рассказать все это в аттестации я не мог. И ничего не сказать об этом тоже не мог. Вот и получились недомолвки.

– Да, история, – задумчиво и неопределенно сказал собеседник.

– Разрешите вопрос, Владислав Алексеевич!

– Да-да, пожалуйста.

– В связи с чем возник вопрос о Ефимове?

– Думаем взять его в отряд. Как считаете, не ошибемся?

Волков пожал плечами.

– Специалист он способный. Говорят, за полмесяца освоил вертолет. А как человек… Не знаю… Боюсь… Он непредсказуем в своих поступках. Затрудняюсь советовать.

От последних слов Волкову самому стало противно. Но он успокоил себя: «Я все сказал честно». Надеялся, что Владислав Алексеевич как-то прокомментирует его рассказ, даст какую-то оценку поступкам Ефимова, но тот лишь помолчал дольше обычного. Затем крепко сжал подлокотники и встал.

– Больше не смею задерживать, – сказал он, подобрался, построжал, протянул руку.

Уже в гостинице, пришивая к пальто погоны, Волков спросил себя: кто он такой, этот Владислав Алексеевич? Представитель фирмы? Но какой? И что его в таком случае интересовало тогда в полку – самолет или люди? Однако, привычка знать не больше положенного притормозила разгулявшееся любопытство: придет время, и все узнаешь. Если придет. Мы предполагаем, а начальство располагает. На беседу всегда приглашают нескольких претендентов, а на должность назначают одного.

Закончив шитье, Волков надел пальто и вышел из гостиницы. Выпавший днем снег растаял, асфальт подсох. Афиши Центрального Дома Советской Армии приглашали на турнир шахматистов, посетить выставку молодого художника, послушать популярную певицу, посмотреть новый фильм. По другую сторону площади, отражая окнами вечернее солнце, ждал своих зрителей Центральный академический театр Советской Армии. Когда Волков учился в академии, они с Машей частенько посещали этот театр. Он им нравился прежде всего своей доступностью. Сюда не надо было заранее доставать билеты, покупали в тот же день, если не в кассе, то с рук, если не в большой, то в малый зал обязательно.

Но Волков уже знал, что не пойдет он ни на шахматный турнир, ни в театр. Ему давно хотелось навестить одну милую женщину. Возле телефонной будки он достал из кармана записную книжку, монетку, прикрыл поплотнее дверь и набрал номер. Ответил женский голос.

– Наташа?

– Да, а кто это?

– Иван Волков.

– Ой, Ванечка, ты в Москве?

– Хочу приехать в гости. Разрешаешь?

– О чем ты говоришь? Конечно, приезжай.

…Случилось это в тот год, когда Волков осваивал на Севере новый аэродром. С экипажем попутного самолета Маша переслала ему телеграмму, полученную из Москвы. Самолет по погодным условиям не приняли, и телеграмма попала к Волкову только на пятый день. Распечатав Машин конверт, он вынул бланк с наклеенными строчками и не поверил: умер Костя Фролов… Судя по названной дате, похороны состоялись примерно три дня назад.

Известие потрясло Волкова. Он не мог сказать, что с Костей Фроловым они были закадычными друзьями. Вместе учились в Суворовском, встречались, когда носили курсантские погоны, не забывали друг о друге в годы офицерской юности. Когда Костя служил в Прикарпатье, Волков с Машей дважды бывали у него в гостях, познакомились с женой Наташей.

Они почти одновременно приехали учиться в Москву. Волковы жили в общежитии, Фроловы – у Наташиных родителей. У Волковых рос мальчик, у Фроловых девочки. При встречах это обстоятельство служило непременным поводом для полушутливых, полусерьезных (чем черт не шутит) разговоров:

– А что же вы нашего зятя не взяли с собой?

– Двойку по чистописанию получил. Сидит и упражняется. А как у нашей невестки успехи?

– Танечка! – звала мама. – Демонстрируй дневник.

– Там тоже не очень, – хмуро улыбался Костя, – тройка по рисованию. Явно не в папу.

Папа действительно рисовал прекрасно. Волков всегда смеялся, глядя на рисунки, сделанные Фроловым. Он умел несколькими штрихами передать любое состояние живого существа. Корова у него могла хохотать до упаду, червяк страдать от радикулита, сурово насупленный человек утверждать, что смех – дело серьезное, а кошка Матильда мудро улыбаться, чем-то неуловимо напоминая знаменитую Джоконду.

Костя любил рисовать и рисовал много. В блокнотах, на картонках, отдельных листках, делал наброски в записных книжках. У Волкова до сих пор хранится дружеский шарж, сделанный на почтовой открытке, где Костя изобразил самого себя пытающимся пролезть сквозь игольное ушко. Он очень хотел тогда остаться в академии на преподавательской работе.

Когда Волков приезжал в Москву, это было перед утверждением его в должности командира полка, Костя Фролов гордо возил его по улицам столицы на собственных «Жигулях». Как-то вскользь сказал, что защитил диссертацию и его направили на какую-то ответственную работу. Какую – не уточнял. Значит, нельзя было.

Это была их последняя встреча. Днем, когда они гоняли на «Жигулях» по Москве, Костя был задумчив и чем-то подавлен. Вечером, дома, в окружении своих девочек он снова мягко улыбался, пряча счастливые глаза.