– Пусть обозначат посадочную площадку факелами.

Передав по аварийной связи команду, Голубов посмотрел на Ефимова и переключил связь на него.

– …говорить с командиром. Попросите на связь командира, – услышал Ефимов в шлемофонах хриплый взволнованный голос. – Мне надо говорить с командиром. Прием.

– Командир слушает, – он даже сам удивился спокойствию своего голоса и подумал, что именно ему надо обязательно выглядеть спокойным, хотя чувствовал, что рука, лежащая на рукоятке «шаг-газа», неестественно напряжена, что спина под кожанкой мокрая, а все вибрации машины, гул двигателей он воспринимает не только на слух, но каждой клеточкой мозга, учащенно бьющимся сердцем, вибрирующим желудком. – Говорите, командир слушает.

– На связи лейтенант Волков, – заговорил тот же хриплый голос. – Наш командир потерял сознание… у борттехника сломаны ноги… мы ударились при посадке кабиной в скалу… в грузовом отсеке около двадцати раненых… санинструктор… тоже травмирован… возможность посадки для вашего вертолета исключена. Как поняли, прием?

«Обстановочка, – подумал Ефимов, окидывая взглядом приборы, – ни одного здорового человека. Даже если использовать систему внешней подвески, там некому с нею работать». Надо было что-то решать. Судя по блеклым вспышкам, похожим на проблесковый маячок, до места аварийной посадки оставалось около километра.

– Возможность посадки, – жестко сказал Ефимов, – мы определим сами. Обозначьте факелами площадку.

– Некому это сделать.

– Чем вы мигаете?

– Фотоаппарат. Вспышка.

Ефимов посмотрел на Голубова – тот был на связи и все слышал.

– Обстановочка, – повторил Паша вслух любимое слово командира. Он напряженно вглядывался в темноту. – Но если они зацепились и не упали, значит, там какое-то пространство имеется. Подойдем, посветим.

– Поисковую фару! – решительно скомандовал Ефимов и еще больше напрягся. Вот теперь и понадобится все то, что он наработал за минувшие три года и за штурвалом, и за рабочим столом, и даже в часы ночных бессонниц.

Ефимов многое умел. И если брался за что-то, любое дело делал хорошо. Все, что его так или иначе интересовало, становилось Ефимову доступным и подвластным. Это он понял еще мальчишкой. Когда учился в седьмом классе, знакомый инструктор райкома комсомола в шутку поручил Ефимову отремонтировать пишущую машинку «Ундервуд».

– Можешь ты выполнить такое комсомольское поручение? – спросил тот, ни на что не надеясь.

– Надо попробовать, – сказал Ефимов и взял машинку домой. Когда родители ушли на работу, он внимательно осмотрел ее, затем быстро разобрал, раскладывая снятые детали на полу комнаты. Цепочка получилась от стены до стены. Вскоре обнаружил, что сломана пружина каретки. Извлек ее из барабана, «отпустил» над пламенем свечи сломанный конец, сделал фигурный изгиб, снова «закалил» сталь, разогрев и опустив в машинное масло, вставил в барабан. Собирал отвинченные детали строго в обратном порядке. Удивился, что машинка заработала. В райкоме тоже удивились.

Позже Ефимов убедился, что все, сделанное руками человека, не так уж загадочно, как кажется на первый взгляд. Если строго логически, от начала до конца, проследить взаимодействие деталей в механизме, в нем никаких неожиданностей не будет. Только нельзя упускать ни малейшего звена. Понять логику взаимодействия – значит постичь суть механизма, принципы его работы. Когда его мать однажды пожаловалась на боль в боку, Ефимов взял в библиотеке учебник анатомии для медицинских вузов, внимательно изучил функции и расположение органов человека и поставил диагноз – заболевание почки. Родители посмеялись, но, оказалось, зря: при углубленном обследовании врачи клиники подтвердили диагноз самозваного доктора. Отец только удивленно развел руками.

В спорте Ефимов тоже нередко одерживал победы не столько за счет силы, сколько за счет глубокого и логического анализа движений спортсмена. Потом и сила приходила, но это была не та слепая сила, которую накачивают многократным повторением движений, это была умная, зрячая работа мышц, отдающих только то, что необходимо отдать в нужный миг борьбы.

Взявшись однажды за кисти и краски, Ефимов сделал несколько пробных этюдов, постигая принципы смешения цветов, затем натянул на подрамник полотно, и прямо без подмалевка начал писать училищный аэродром со всеми его постройками, с парой взлетающих истребителей. Встретив три года назад одного из выпускников этого училища, поинтересовался, висит ли его картина в курсантской столовой? Висит, оказывается.

Из литературных героев Ефимов больше всех любил Дон-Кихота, Гамлета и Егора Булычева. Прочитав однажды рассуждения Полония о безумии Гамлета: «Хоть это и безумие, но в нем есть своя последовательность», Ефимов решил во что бы то ни стало разгадать, в чем заключается эта «своя последовательность». Он брал в библиотеках, покупал у букинистов порой такие книги, что удивлял не только друзей-авиаторов, но и старых библиотекарей, многоопытных продавцов: «Зачем вам эти книги, молодой человек? Они для узких специалистов». А ему, не узкому специалисту, было просто интересно.

За свою, пусть и не очень долгую, жизнь он прочно уверовал в простую формулу: захочешь – постигнешь. Любое умение начинается с хотения, ум человека, жаждущего что-то постичь, мгновенно активизируется, становится изобретательным и проницательным, призывает себе на помощь удивительные резервы памяти. Надо только очень захотеть.

А он сейчас больше всего на свете хотел во что бы то ни стало приткнуться к этим бесцветно-серым скалам, уцепиться когтями за трещины, помочь потерявшим надежду людям. Ему достаточно было лишь на одно мгновение представить себя на месте потерпевших, представить, как сам бы он ждал этой помощи, и все сомнения, все страхи отступили. Он обязан был сделать не только все, что мог, но и хотя бы чуточку больше, чуточку лучше. Уцепиться любой ценой за любой выступ или хотя бы зависнуть вертикально над этим чертовым КПМ (конечным пунктом маршрута).

– Ни фига себе! – вырвалось у Паши Голубова, когда луч поисковой фары выхватил из мглы потерпевший аварию вертолет: погнутую и нелепо торчащую вверх хвостовую балку со сломанным рулевым винтом, смятое о камни остекление кабины, погнутые лопасти несущего винта. – Вмазались красиво.

А Ефимов, убирая вниз рукоятку «шаг-газа» и прислушиваясь к работе несущего винта – нет ли качки и провалов, – сразу заметил, что аварийный вертолет шлепнулся не так уж плохо. С поврежденной гидросистемой можно было до этого выступа и вовсе не дотянуть. Кроме того, идя на посадку с ходу, вертолет хоть и помял физиономию, зато проскочил на несколько метров от обрыва и, зацепившись за острые обломки скал, не свалился в пропасть.

– Видишь, и для нас, кажется, оставили местечко, – сказал Ефимов, осторожно поворачивая вертолет вправо-влево и нащупывая лучами посадочных фар пригодное для приземления место.

– Не сядем, командир, – твердо сказал Голубов. – Если правее возьмешь – рубанем лопастями по хвостовой балке. Видишь, как она торчит.

– Вижу, не слепой.

– Левее – еще опасней, скалу заденешь.

– А мы хитрые и поэтому поступим просто – сядем в середке. Как думаешь?

– Разве что на одно колесо, – сказал молчавший до сих пор Коля Баран.

– Учись, Паша, – заметил с улыбкой Ефимов. – Молодой, а мыслит, как ЭВМ. Единственно верный вариант подсказывает.

Голубов помолчал, посмотрел на Ефимова, быстро затряс головой.

– Нет, командир. Вслепую, над пропастью, на одно колесо не сядешь. Это самоубийство.

Ефимов и сам понимал, что это самоубийство. Стоит им снизиться к выступу, как может сразу образоваться рваное вихревое кольцо, потому что часть воздушного потока из-под несущего винта свободно уйдет в пропасть, а часть ударит в камни и отраженно увеличит плотность, создавая опрокидывающий момент. При высоте около двух тысяч метров над уровнем моря тяжелый вертолет может перевернуться в воздушном потоке, как бумажный кораблик в водовороте.