– Ленинград далеко, а мы рядом.

– Ну, как знаете. Я предупредила.

И больше она ни разу не заговаривала с ними на эту тему.

В конце сентября выпал снег и над городком уже круглые сутки сияла поднятая на металлической мачте мощная ультрафиолетовая лампа. «Наше северное солнышко», – говорили про нее жители авиационного поселка. Уходя на лыжах в тундру, Юля возвращалась домой, ориентируясь на этот свет, как моряки на маяк. Она быстро втянулась в лыжные прогулки, любила их за возможность побыть в полном одиночестве, за то, что они компенсировали ту усталость, которая приходила во время длительных дежурств на стартовом командном пункте, за радость, полученную от физических нагрузок.

С каждым разом ее вылазки становились все длиннее и длиннее, и, возвращаясь в городок, Юля падала в изнеможении. Как-то в начале ноября, почувствовав попутный ветер, она решила «махнуть» на предельную дальность – так приятно идти по затвердевшему насту, когда твоя спина, словно парус, принимает и передает лыжам дополнительное ускорение. Когда начала подкатывать усталость, она остановилась и оглянулась. Маяка не было. И сразу похолодела от страха: перед глазами стояла сплошная чернильная тьма, остро бьющая невидимыми снежинками, и куда теперь двигаться, она совершенно не представляла.

«Если ты шла все время по ветру, то теперь надо идти против него». Эта мысль ее успокоила, и Юля, пряча лицо, пошла в обратном направлении. Она понимала опасность, понимала, что сюда бежала со свежими силами, да еще при попутном ветре, а обратно идет усталой, подавленной, преодолевая нарастающее сопротивление вьюги. Поэтому все время твердила себе: «Только без паники. В подобных ситуациях люди погибают не от изнеможения, а от страха. Дорогу осилит идущий. Главное – без паники». Но страх овладевал тем сильнее, чем менее уверенными становились ее движения. От одной мысли, что рассвет придет только через несколько месяцев, а чтобы замерзнуть, надо несколько часов, у нее подкашивались колени и предательски слабели руки.

Если бы она видела лампу! Пусть за двадцать, за пятьдесят километров, она бы дошла во что бы то ни стало. Доползла бы. Но идти вслепую по ночной тундре, натыкаясь на замерзшие кустарники и кочки, идти только потому, что надо двигаться, она не могла. Все чаще и чаще получались остановки, все чаще хотелось повернуться спиной к ветру, присесть. Наконец, споткнувшись, Юля упала и уже не захотела вставать.

Подумала о маме, о Николаше, представила, какое горе они испытают, когда узнают о ее смерти, и ей стало так горько и обидно, что она затряслась от рыданий. Нет, Юля боролась до конца. Падала, полежав, вставала, шла, сколько могла, снова падала и снова вставала. Сколько времени продолжалась эта борьба, она не знала, потому что часы оставила в общежитии, а звезды и Луна, по которым хоть как-то можно было определиться, были глухо зашторены снежной круговертью.

Очнулась Юля в полковом медпункте.

Как она потом узнала, ее хватились лишь потому, что пришла телеграмма от Муравко. На почте знали, что Юля давно ждет писем, и хотели ее обрадовать. Кто-то видел, как незадолго до ужина Юля ушла на лыжах в сторону тундры. Соседки по комнате не встревожились, попросили телеграмму оставить на подушке, мол, вернется, увидит. Они привыкли к отсутствию Юли, к ее длительным катаниям на лыжах.

Тревогу забил Ефимов, случайно узнавший, что Юля ушла в тундру.

– В такую метель она заблудится, – сказал он командиру. – Надо искать.

Волков приказал выгнать три гусеничных вездехода, взять побольше осветительных ракет и ехать на поиски. Почти полностью израсходовав горючее, вездеходы вернулись в поселок. Синоптики обещали улучшение погоды через два-три часа, и Волков принял решение подождать с поисками, пока уляжется метель. Ветер действительно стал слабеть.

Ефимов не согласился с решением командира, надел лыжи и пошел на поиски в одиночку. Наткнулся он на замерзшую Юлю в двух километрах от аэродрома, который она обошла с юга и уже уходила в сторону сопок, взял на руки и принес в часть.

Обморозиться Юля не успела, но воспаление легких схватила опасное, ее жизнь висела на волоске. И вот однажды в палату, где она металась в жару, вошел доктор Булатов, положил на лоб прохладную руку, потом взял ее запястье, и Юля сразу поверила, что теперь все будет хорошо. Проваливаясь в забытье, слышала гул метели и запах лекарств, в минуты бодрствования видела лица Булатова и Ефимова.

– Олег Викентьевич, каким образом, за тысячи километров? – спросила она, когда миновала опасность и начало отступать безразличие.

– Сердце подсказало, – улыбнулся он. – Взял отпуск и вот приехал.

На самом же деле ему по военному проводу позвонил Ефимов, попросил связаться с Колей Муравко и передать, что тяжело заболела Юля. С Муравко Булатов связаться не мог, тот был в отъезде, а сам примчался на другой день, благо на Север летел военный транспортный самолет. Привез нужные лекарства, а главное – твердое решение победить болезнь, и он это сделал.

– Чем я с вами расплачусь, Олег Викентьевич?

– Назовешь сына моим именем.

– Второго, – сказала Юля. – Первого назову Федором. Уже зарок дала.

В декабре, когда Юля завела разговор об отпуске на подготовку дипломной работы, Волков сказал: «После отпуска лучше тебе не возвращаться. Оставайся в Ленинграде». – «А как же контракт?» – спросила Юля обрадованно. «Не твоя забота».

На проводах Юля расчувствовалась. Она видела и раньше, что в полку ее любили, но относила эту любовь на счет своего отца. Чиж здесь не умер, его имя звучало во всех разговорах, его любимый каламбур по поводу Африки с удовольствием подхватывали новички, употребляли к месту и не к месту, на его авторитет ссылались, как на последнюю инстанцию. А тут, у самолетного трапа, Юля поняла, что у нее уже есть и собственные заслуги перед летчиками и перед полком. Оказывается, она для них была и «путеводной звездой», и «примером целомудрия», и даже «символом женской верности». Многие ее по-дружески целовали, троекратно, в губы, и она не уклонялась и не прятала слез.

Самолет приземлился на том самом аэродроме, где Юле был знаком каждый домик, каждое деревце, каждая заплата на взлетно-посадочной полосе. Глядя в иллюминатор, она и узнавала, и не узнавала места, где прошли ее лучшие годы, где впервые в жизни поняла, что такое большая любовь и что такое большое горе.

Встретил Юлю Олег Викентьевич, усадил на «Жигуленка» («не знал, куда премию деть, купил вот машину»), завез к Гореловым, чтобы передать Лизе посылку от Руслана, потом в школу к Алине Васильевне, потом на воинский мемориал, где был похоронен Чиж.

– Кто же такой памятник поставил? – удивленно спросила Юля, разглядывая косо спиленный, стремительный, как крыло МИГа, лабрадоритовый камень с золотой надписью: «Герой Советского Союза заслуженный военный летчик полковник Чиж Павел Иванович». Сверху – Золотая Звезда, снизу – две даты.

– Это город, Юля. Чижа здесь знают и помнят. На открытие памятника пришли чуть ли не все жители. Тут некоторые шутники требовали, чтобы художник обязательно на обратной стороне камня написал: «Чиж, он и в Африке Чиж».

– А это откуда знают?

– В городе много его сослуживцев, уволились, осели…

Ей не хотелось уходить с этого места, но Булатов напомнил: «Тебе опасно долго быть на холоде». Она и вправду почувствовала, что коченеют ноги.

В квартире Олега Викентьевича почти ничего не изменилось, впрочем, Юля и не присматривалась особенно. Ее больше занимало, как сейчас выглядит точно такая же квартира этажом выше, где Юля прожила вместе с отцом свои лучшие годы. И Булатов, точно догадавшись, показал глазами на потолок и сказал: «Там живет молодая семья. Он – летчик, она – врач. У нас в госпитале работает». Помолчав, добавил: «Он ей сцены ревности устраивает. Из-за меня, естественно».

– А вы, естественно, ни при чем?

– А ты допускаешь?

– Ни в коем случае!