Пробило десять.

Ужин был великолепный.

Крупные рябчики в сметане, жареные устрицы à la Бисмарк, стерлядь, гурьевская каша, ягоды, шампанское, ликеры. Лакею было приказано не являться, а прийти за уборкой утром. Баронесса отлежала щеку, и долго не погасал румянец на ее лице. Сначала зевала, но усердно принялась за еду.

— Знаете, что, господа, меня бьет лихорадка, — призналась она. — Я ужасно чего-то боюсь.

— Выпей… Чокнись с Вильгельмом. Рекомендую — Громиловский!

Барон приотворил тяжелую раму с цельным хрусталем и выглянул на улицу, утопавшую в перламутровых сумерках белой ночи.

Донесся трескучий и наглый окрик автомобиля.

Барон захлопнул окно и опустил штору.

— Ничего интересного. Фараон стоит на перекрестке, дворники на местах. Все благополучно.

— Тебя радует порядок? — пошутил Громиловский и протянул бокал барону. — Будь здоров!

— Разумеется, я за порядок, если он нам благоприятствует, — отвечал со смехом барон. Он смеялся, может быть, чересчур громко, поднося вино к губам. — Борьба с порядком изощряет, — произнес он. — Становится острее ум, и развивается изобретательность. Если сравнить первобытных врагов порядка и современных его противников — разница колоссальная. К нашим услугам прогресс. И как Крупп льет пушки для обеих воюющих сторон, так культура строит бронированные шкафы и тут же кует орудия для их вскрытия. Положительно странно, а если вдуматься, то мудро: мы боремся с порядком и, однако же, не разрушаем его, а созидаем. Скажу больше: если нам совершенно не нужен порядок, то мы до крайности нужны порядку. Не будь воров, громил и вообще преступников всевозможных сортов и родов, разве мог бы существовать теперешний полицейский порядок со всеми его мерами пресечения и предупреждения? Мы — главная питательная артерия полиции. Какое множество народа существует, украшается галунами и погонами и разъезжает верхами и в пролетках единственно благодаря нам! Все это упразднилось бы, если бы не мы. Поэтому, я лично не испытываю раздражения и злобы против полицейских агентов: они плоть от плоти нашей, неизбежный результат нашего исконного посягательства на основы, на коих зиждется царство мира сего.

— Ты так хорошо говоришь, что я перестала дрожать! — вскричала баронесса.

— Моя слабость, — сказал барон. — Известно ли тебе, Милли, что стрелка приближается уже к одиннадцати? И что нам предстоит концертировать всю ночь?

— Известно, конечно. Но зачем? — Она вопросительно посмотрела на барона и на Громиловского. — Кому аккомпанировать!

— Играть на виолончели будет барон, а я — плотник и каменщик…

Баронесса подняла брови и пожала плечами.

— Нельзя ли, наконец, без загадок?

— А представь, Милли, я ничего не сказал, а Рыжий понял, только взглянул на расположение нашего номера. Проницательная бестия!

— Рабочая скотина и проницательная бестия — вот какими характеристиками угощает меня его сиятельство. Но я позволю себе объяснить вам, баронесса, поведение нашего общего друга. Есть дела и делишки, за которые не гладят по головке не только тех, кто их учиняет, но и тех, кто, зная о них, в свое время не доносит, кому следует. Щадя нас с вами, барон предпочитает играть втемную и предоставляет нам, в случае неблагополучного исхода предприятия, сослаться на наше полное незнание — ни в какие подробности он нас не посвящал и, согласитесь, что это крайне великодушно с его стороны.

— Что и говорить, — сосуд благородства! — сказала баронесса.

— Милли, я терпеть не могу уксуса, — погрозив пальцем, внушительно сказал барон. — Ужин мы можем, господа, продолжать по мере надобности. Слишком достаточно. А пока закроем его газетами. Милли, за рояль!

Баронесса сжала губки. Строгим взглядом проводил ее барон… Она стала бренчать. Сначала нехотя. Барон покрыл салфетками и газетами блюда. Подошел и дотронулся до плеча красавицы с ласковой улыбкой. Она болезненно вздрогнула и заиграла громко. Потом все громче и громче звучал рояль.

Барон вынул из футляра маленькую виолончель и стал водить смычком. Он играл — многие находили — мастерски. Участвовал даже в каком-то благотворительном великосветском концерте проездом через губернский город и тогда же выиграл на вечере у губернатора несколько тысяч.

Гром рояля и пение виолончели наполнили комнату дрожащей и пронизанной музыкальным шумом атмосферой.

Вильгельм прошелся по номеру. Он и прежде уверял, что у него музыкальное чувство. Размахивая в такт рукой, он взял протянутые бароном во время паузы ключи и отпер плоский, окованный темной бронзой длинный сундук из корабельной просмоленной парусины.

Громиловский достал из сундука топорик, долото, клещи, пилу побольше и толстую узкую «ножовку», несколько рукояток с мягкими для дерева и твердыми для железа коловоротами, правильный прибор, заряжаемый электрическим током, лично им изобретенный еще четыре года назад и с тех пор уже значительно усовершенствованный бароном, и страшной остроты и бриллиантовой закалки треугольный короткий лом о двух неравных плечах.

Он быстро вынимал инструменты и раскладывал на столе.

— Чтобы не вышло недоразумений, Вильгельм, надейся все-таки на свой ум, подчиняйся во всем капитану и прислушивайся к его приказаниям обоими ушами, — сказал барон, не переставая играть. — Корабль отчаливает.

Дверь, которая казалась запертой, распахнулась, и вошел усталый лакей с потупленными глазами.

Барон заскрипел зубами, но приналег на виолончель, а бывший Рыжий схватил пилу с железной ручкой и стал в такт бить по ней долотом, что совершенно удовлетворило вошедшего и даже не возбудило любопытства. Он был похож на отравленную муху.

— Что тебе? — сурово спросил барон, отрываясь от игры.

— Прикажете убрать?

— Как ты смел входить без доклаад? — заревел барон. — Не смейть убирать, и никаких!

Он топнул ногой.

Вильгельм, как ни в чем не бывало, извлекал из пилы мелодичные звонки, а баронесса играла, и только профиль ее был бледен, словно вырезанный из бумаги.

Лакей оторопел, трусливо уронил челюсть, колени его подогнулись и повисли, как плети, руки.

— Ваше сиятельство, ва, ва, ва… прошу меня извинить… я нарочно не дерзал ложиться спать, единственно, чтобы услужить вашему ва, ва, ва сиятельству.

— Ты глюпый, смехотворный, такой жалький, — умилосердись, проговорил барон. — Надо понимайт, каким господам ты делаешь слюжба. Фуй, пошел прочь. Спокойной тебе ночи… Чичас. И чтобы до утренний завтрак я не видел твоя физиономия.

— Слушаю-с, ваше сиятельство.

— Но я же тебе, голюбчик, рюсский язык каварю! — страшно выпучив глаза, вскричал барон.

— Не прикажете ли…

— О, несносный дюша. Все есть.

— А сельтерской выкушаете?

— Ты приставал, как банный лист к спина, — заорал барон и бесцеремонно приподнял полу своего пиджака.

— Я оченно виноват перед вашим сиятельством… Но…

— Э, ты раскофариваешь? Ты не хотел пробовать мой смычка? — с добродушным гневом сказал барон и замахнулся на лакея.

Лакей понял, что это не шутка, перестал трусить, сонное лицо его даже оживилось и, смешно увернувшись от удара, он с искренним хамским умилением произнес:

— Сразу видно настоящих господ.

Когда он исчез, Вильгельм вытянул лицо.

Барон потряс головой.

— Запри за ним дверь, — приказал он. — Не все зрячи и догадливы, как ты!

— Как это случилось, что дверь…

— Тебя следовало бы вздуть…

— До чего я испугалась! — приходя в себя, сказала баронесса.

— Но чего же? — спросил барон. — Лакей — идиот.

— Но я же вижу, что начинается что-то серьезное.

— Живей, живей, с темпераментом. Время. Время! Фуга! Вильгельм. Центр!

Вильгельм постоял с секунду-другую на ковре, которым обит был паркет, и вдруг посреди комнаты очертил острым ножом около себя круг.