— Но скажите, неужели вы в самом деле верите, что это предприятие может удаться? — с нескрываемым любопытством осведомился Питер Грифинс.

— Да, я этому верю; мало того, я положительно не вижу никаких материальных причин, почему бы оно не удалось! — сказал Костерус Вагнер, — но мы не хотим, чтобы оно удалось! Слышите ли вы? Мы не хотим!… Мы вовсе не для этого француза добыли такую массу фунтов стерлингов из кармана наших акционеров, вовсе не ради его удовольствия или удовлетворения его честолюбивых замыслов, нет, тысяча миллиардов псов!… И не науки ради мы сделали это! Что нам все их науки, взятые вместе? Нет, мы сделали это только для себя самих! Да, всецело, для себя самих, для нашей выгоды, и больше ничего! Итак, нам следует действовать, действовать дружно, сообща, прежде чем все то, что еще уцелело от тех двух миллионов фунтов стерлингов, будет так же истрачено на нужды этой проклятой экспедиции! Поняли вы меня?

— Да, да! В этом не может быть ни малейшего сомнения! — отозвались Фогель и Грифинс.

— Допустим, например, что предприятие почему-либо должно быть признано неосуществимым, и француз принужден будет вернуться в Мельбурн и сознаться в своей неудаче перед лицом всего почтенного собрания акционеров. Тогда уж, несомненно, на нашей улице будет праздник. Нет ничего на свете столь свирепого и ужасного, как толпа разъяренных акционеров, обманутых в своих надеждах: мы испытали это на себе, господа, в тот памятный день выборов в «Victoria-Hall», в Мельбурне. Пусть же и господин астроном, питомец Парижской обсерватории, в свою очередь испытает это же самое и на себе… И вот тогда, забрав опять все это в свои руки, получив полномочия вести дело по своему усмотрению или хотя бы даже просто ликвидировать его, — мы уж, конечно, не станем зевать…

— Ну, да, ну, да, — воскликнул Фогель, весело потирая руки, как будто ему уже было поручено выдать общественную кассу и он хозяйничал в ней, как хотел.

— Тише, господа! — шепнул вдруг Грифинс вполголоса своим приятелям. — Денщик астронома!

Все трое разом смолкли и спокойно принялись покуривать свои трубки, уставившись бессмысленным взглядом в свои стаканы.

Действительно, в большую общую комнату кофейни вошел Виржиль и приказал подать себе чашку арабского кофе, к которому он привык с давних пор. Войдя, он тотчас же заметил господ «комиссаров», которые делали вид, будто не видят его, и погружены в тихую задумчивость. Но честный парень был слишком сердечно предан своему господину, чтобы тотчас же не почуять инстинктивно, что эти люди ненавидят молодого астронома. Его поражало что-то лживое и принужденное в манерах и действиях господ комиссаров, а потому он принялся зорко следить за ними, делая в то же время вид, что занят исключительно своим кофе и турецкой трубкой, которую только что подали ему.

Вскоре у Виржиля не оставалось уже никакого сомнения насчет агентов, так как он чувствовал, что и те со своей стороны приглядывают за ним и перешептываются между собою. Для него было вполне очевидно, что его присутствие почему-то стесняет их.

— Право, можно подумать, что мое появление прервало беседу этих трех господ! — во думал про себя Виржиль. — Уж ее затевают ли эти люди чего-нибудь недоброго против моего офицера?… Что-то весьма на то походит, а мне известно, что они недолюбливают его… Но мы будем держать ухо востро, братцы… и глаз за вами иметь тоже будем, да еще зоркий!… Ну, а пока что будем, тревожить вас моим присутствием, — мысленно добавил он и, стряхнув пепел с трубки, разом опорожнил свою маленькую чашечку кофе, затем привычным ударом ладони придав своей феске тот уклон в сорок пять градусов, который в глазах каждого алжирского стрелка сообщает этому головному убору особую щеголеватость, вышел из кофейни, слегка раскачиваясь на своих сильных, мускулистых ногах.

Приготовления к дальнейшему путешествию в глубь страны шли чрезвычайно успешно и быстро при деятельном присмотре господ предпринимателей, так что вскоре все было готово, и караван только ждал сигнала, чтобы двинуться в дальний путь по дороге к Берберу.

Накануне дня, назначенного для выхода каравана из Суакима, французский консул давал прощальный обед господину Норберу Моони. Сэр Буцефал Когхилль, лейтенант Гюйон и доктор Бриэ были единственными приглашенными на этом обеде, даваемом в честь отъезжающего молодого соотечественника. Весьма естественно, что за обедом главным образом говорили о предстоящей экспедиции, о предприятии, на которое теперь уже окончательно отважился молодой ученый. И хотя никто из присутствующих не высказывался вполне откровенно на этот счет, но все, по-видимому, были теперь довольно склонны к тому, чтобы сознаться, что вначале дела они до некоторой степени преувеличивали опасность этой экспедиции, стараясь уверить господина Норбера Моони, что экспедиция его — дело совершенно неосуществимое.

— Конечно, расположение и содействие шерофов, которым вы теперь успели заручиться, совершенно меняет все дело! — сказал господин Керсэн.

— Без их участия успех был бы немыслим, тогда как при их содействии я не вижу в этом ничего невозможного при условии, что вы сумеете все время сохранять самые хорошие отношения со своими всемогущими союзниками. Конечно, вы обладаете для этого самым веским и непреодолимым в их глазах аргументом, именно: весьма значительными денежными ресурсами и прирожденной щедростью, которая уже заслужила вам прекрасное прозвище между вожаками верблюдов…

— Какое прозвище? — живо спросила Гертруда, глазки которой заискрились любопытством при этом вопросе.

— Прозвище «Щедрая рука»! — ответил господин Керсэн.

— Все это прекрасно! — воскликнул доктор Бриэ, — но вы прежде всего не забывайте Махди, которому стоит только сказать одно слово для превращения в явную враждебность доброго расположения к вам Шерофов!

— Да, это правда, — согласился консул, — но Кордофан, где в настоящее время орудует Махди, далеко отсюда, а также и от пустыни Байуда. Кроме того, я только что получил сведения, что египетское правительство приняло наконец решение разом покончить с инсургентами. Оно собирает в Хартуме по Нилу действительно весьма значительную армию под командою английских офицеров.

— Ну, в таком случае это может изменить характер условий! — сказал доктор Бриэ. — Однако для этого необходимо решительно двинуть войска прямо на Кордофан, потому что, пока голова Махди не будет красоваться на стенах Хартума, правительству ни за что не управиться с Суданом: это не подлежит сомнению!

— Фатима, сходи за моим веером, я оставила его на столе в моей комнате! — сказала с особою поспешностью в голосе Гертруда Керсэн. — Сегодня такой жаркий вечер, что я положительно изнемогаю от жары…

Маленькая служанка, как всегда, со всех ног бросилась исполнять приказание своей горячо любимой молодой госпожи.

— Я только что смотрел в глаза этой девушки в то время, когда доктор говорил о Махди! — сказал лейтенант Гюйон. — Они горели, как раскаленные угли… Что, она родом из Судана?

— Ни мы ничего об этом не знаем, ни она сама, — сказала Гертруда, — но полагаем, что эта девочка была вывезена сюда работорговцами из страны Великих Озер еще до того времени, когда полковник Гордон успел окончательно уничтожить эту омерзительную торговлю. Фатима была найдена в пустыне неподалеку отсюда, чуть живая от голода, над трупом своей матери.

— Бедняжка! Бедное дитя! — почти в один голос сказали все присутствующие с глубоким участием.

В этот момент Фатима вернулась, и разговор перешел на другую тему.

— Это поистине великое несчастье для успехов цивилизации, что Гордон не остался генерал-губернатором Судава! — дипломатично заметил баронет.

— Конечно, — согласился господин Керсэн, — и хотя мы не всегда живем в добром согласии, как вам известно, всякий раз, когда заходит речь об английской политике в этой стране, я все же, не задумываясь, соглашаюсь с вами относительно вашего славного соотечественника: действительно, египетское правительство никогда не имело более честного, отважного и разумного слуги, чем полковник Гордон. И если бы он оставался в Хартуме, Судан и посейчас оставался бы совершенно спокойным и цветущим.