Как мы ни уговаривали ее, как ни увещевали, Клерсина ни за что не хотела сесть с нами за стол. Это казалось ей каким-то святотатством, при том наивном и чистосердечном уважении, какое она питала к своим господам.

— Даже мой маленький Флоримон кушает всегда один за столом, а я прислуживаю ему, — сказала она нам. Так велика была сила предрассудка, этой разницы каст и рас, в честной душе этой черной невольницы.

А между тем жизнь этой благородной, незаурядной женщины сложилась совсем не так, чтобы белая раса могла внушать ей уважение к себе, и сама она была не из тех, кто и по происхождению, и по духовному развитию стоит неизмеримо ниже белых. Дочь царственного рода, дитя воинственного, вольного народа окраин Абиссинии, похищенная жестокими суданскими работорговцами, она принуждена была переходить из каравана в караван, была на базаре в Марокко, затем попала оттуда в Санто-Доминго, потом в Луизиану; она по очереди была собственностью, то есть рабыней, пяти семейств и никогда, в течение всей своей жизни, не могла назвать своей собственностью не только своего горячо любимого супруга, но даже и своих детей. Выданная неволей замуж в возрасте восемнадцати лет, она случайно сделалась женой человека, которого любила всей душой и к которому за время своего замужества успела при вязаться со всей страстностью своей натуры, но вскоре жестокая судьба разлучила их: ей было тридцать лет, когда владелец ее мужа продал его кому-то на Ямайку, а ее удержал у себя.

Имея пятерых детей, она лишена была радости удержать при себе хотя бы одного из них. Жестокие люди не побоялись Бога и отняли их у нее одного за другим. Она даже не знала ни того, на какие плантации были проданы бедняжки, ни того, в каком уголке земного шара они влачат теперь свое существование. Возмущенная сначала такой ужасной несправедливостью судьбы, она долго страдала, мучилась и негодовала, но затем покорилась своей жестокой участи. В ее прекрасном, благородном сердце не было места для ненависти и злобы. Достаточно было ей напасть на доброго, человечного господина, чтобы вся нежность, таившаяся в глубине ее души и ждавшая, на чем бы ей излиться, нашла себе исход в любви и привязанности к этому господину и безграничной нежности к его детям.

Вот что она рассказала нам вполголоса, присев на пороге своего домика, между тем как дети наслаждались обычной в этих краях послеполуденной сиестой, собираясь с силами и подкрепляясь к предстоящему утомительному путешествию.

— Куда же, собственно говоря, мы отправляемся? — спросил Клерсину мой отец, когда настал час отъезда.

— В Техас, — отвечала она, — командир уже семь лет как живет там и к концу мая непременно ожидает нас к себе!

Отец мой вздохнул с облегчением.

— Ну, слава Богу, — сказал он, — а то я уже начинал опасаться, что он находится где-нибудь здесь, поблизости от Нового Орлеана…

С этого момента он как будто повеселел.

Ровно в четыре часа пополудни Клерсина вывела нас через огород, разбитый позади ее домика, который она заперла наглухо во всех сторон, и затем неторопливой, спокойной поступью пошла вперед, указывая нам дорогу, как будто мы шли гулять в соседний лесок магнолий, находившийся на расстоянии полукилометра от ее дома. Там мы застали Купидона и четырех добрых коней. Двое коней были под дамскими седлами, а сытый сильный мул, бывший тут же, был нагружен всем, что могло нам понадобиться в пути. Мы помогли Розетте и Клерсине сесть на коней. Отец вскочил на одного, я — на другого коня, подсадив к себе Флоримона, а старый негр взобрался на мула, и все тронулись по направлению к востоку. Предполагалось ехать до наступления ночи, затем в удобном месте расположиться на ночлег, раскинув лагерь, а с рассветом продолжать путь.

Выехав из рощи магнолий, мы очутились на пустынной каменистой дороге; здесь на деревянном столбе виднелась надпись:

«Дорога в Техас».

Мы ехали уже в продолжение четверти часа или минут двадцать по этой дороге, как я, опередивший с моим маленьким другом Флоримоном всех остальных, обернулся, чтобы посмотреть, не слишком ли отстали наши спутники, вдруг заметил вдали, позади нас, гигантскую фигуру и громадное сомбреро вчерашнего мулата. Я тотчас же придержал своего коня, подождал, пока отец поравнялся со мной, и сообщил ему об этом.

Клерсина, уловив направление наших взглядов, посмотрела в ту сторону и затем весело засмеялась.

— Это — Вик-Любен! — проговорила она, не тревожась. — Много ли он выиграет, когда увидит, что мы уехали?! Ну, да, уехали, вот и все! — и она снова засмеялась. Но мой отец сделался снова задумчив и озабочен.

То верхом, то пешком, ночуя то в лесу, то в редких деревнях или селениях, попадавшихся нам по пути, мы только на пятнадцатые сутки добрались до Сабины, отделяющей Луизиану от Техаса и вместе с тем находившейся на границе Соединенных Штатов Америки. Как ни было утомительно вначале это путешествие для Розетты и Флоримона, тем не менее оно вскоре настолько развило и укрепило их силы, что по прошествии каких-нибудь пяти-шести дней они первые заговаривали поутру о том, чтобы продолжать путь, и последние напоминали о времени располагаться на ночлег. Они отлично довольствовались теми, зачастую весьма незатейливым и, съестными припасами, какие нам случалось получать в попутных селениях. Мало того, они предпочитали наш маленький походный тент, под которым мы располагались рядком, бок о бок, завернувшись в пледы и одеяла, всем постелям, какие только предлагались нам в населенных местностях.

Надо заметить, что весьма немногие страны могут похвастать очень благоприятными условиями для такого рода путешествия, как низовья реки Миссисипи. Громадные равнины, поросшие высокой зеленой травой, превосходнейшие леса, вечно безоблачное небо и удивительный мягкий, ровный климат в это время года, — всего этого было вполне достаточно для любого самого требовательного туриста, а мы, в сущности, были те же туристы.

Эта тесная, общая жизнь под открытым небом очень скоро сроднила всех нас между собой, и всякая холодность и сдержанность в наших отношениях исчезла незаметно, сама собой. Розетта относилась ко мне, как к другу детства, Флоримон — как к старшему брату. Клерсина была для всех самой заботливой, любящей матерью и хозяйкой, Купидон самым неоценимым, самым услужливым помощником везде и во всем. Даже мой отец стал не столь молчалив и угрюм, как прежде, и теперь его брови не хмурились так часто, а лицо озарялось приветливой улыбкой, которой я раньше не замечал. По вечерам на бивуаке он нередко рассказывал нам о своих приключениях, а также и о приключениях командира Корбиака. Клерсина со своей стороны дополняла эти рассказы разными мелкими подробностями относительно того, что было после 1815 года, когда друзья расстались.

— Госпожа Корбиак выписала меня из Нового Орлеана в Каракас, — говорила Клерсина, — чтобы нянчить Розетту, за которой она уже тогда была не в силах сама ходить. Те страшные волнения и муки, какие ей пришлось пережить во время заключения ее мужа, ужасно пошатнули ее здоровье и подорвали ее силы. Меня она давно хорошо знала, так как я тогда принадлежала к семье, которая находилась с ней в родстве. За довольно крупную сумму ей удалось перекупить меня у своих родственников, и я была отправлена из Луизианы в Венесуэлу. С этого времени и вплоть до самой ее смерти, случившейся ровно год спустя после рождения маленького Флоримона, я ни на час не отходила от своей госпожи… После этой потери командир не пожелал более оставаться в Венесуэле и переселился в Техас: он просто не в состоянии был жить на той плантации, где умерла его бедная жена, которую он так любил. Тут опять ненависть к англичанам с прежней силой заговорила в нем, так как он считал их косвенной причиной смерти его жены. И вот он снова задался целью возобновить корсарскую войну. Предвидя при этом, что ему невозможно будет заняться как следует воспитанием своих детей, и опасаясь, чтобы они не стали маленькими дикарями, живя в пустыне, он решил отправить меня с ними в Новый Орлеан, чтобы поместить Розетту в монастырь урсулинок, а маленькому Флоримону нанять учителей, которые обучали бы его всему,, что нужно. С тех пор прошло уже семь лет, и такая продолжительная разлука со столь горячо любимыми им детьми, вероятно, была для него очень тяжела, так как я никогда еще не видела отца, который бы так любил своих детей, как он, — закончила Клерсина.