Быть может, побуждаемый живым воображением и нелепой чувствительностью, он несколько преувеличивал тяготы матросской жизни. Его возмущала мысль об огромном блудилище внизу, где матросу положено восемнадцать дюймов, чтобы повесить койку, и его жене — восемнадцать дюймов, бок о бок в длинном ряду — мужья, жены, холостяки. Его коробило, что женщины питаются отвратительной матросской едой. Возможно, он недооценивал смягчающую силу привычки.

Он вынырнул из переднего люка на главную палубу. Его не ждали. Томсон, один из баковых старшин, как раз занимался новобранцами.

— Может быть, мы сделаем из вас моряков, — говорил он, — а может быть и нет. Как пить дать, еще до Уэссана не дойдем, отправитесь за борт с ядром в ногах. Только ядрам перевод. Ну-ка давай под помпу, вшивота тюремная. Скидавай одежу, нечего задницы прятать. Вот дойдет дело до кошек, мы и кожу с вас спустим…

— Прекратите, Томсон! — заорал Хорнблауэр в ярости.

По корабельному распорядку новобранцев должны избавить от вшей. Голые и дрожащие, они кучками толпились на палубе. Двоих брили наголо, человек десять уже прошли через эту процедуру — бледные после тюрьмы, они казались странно нездоровыми и какими-то неприкаянными. Томсон пытался загнать их под помпу для мытья палубы, которую качали двое ухмыляющихся матросов. Новобранцев трясло не столько от холода, сколько от страха: вероятно, никому из них прежде не доводилось мыться. Жалко было смотреть на них — напуганных предстоящим душем, зверскими понуканиями Томсона, незнакомой обстановкой.

Хорнблауэр пришел в ярость. Он так и не забыл унижения первых дней на флоте, и ненавидел грубые окрики, как любого рода бессмысленную жестокость. В отличие от многих собратьев по профессии, он не ставил себе целью сломать в подчиненных дух. Быть может, очень скоро эти самые новобранцы бодро и охотно пойдут на бой, даже на смерть, защищая в том числе и его репутацию, его будущее. Забитые, сломленные люди на это неспособны. Побрить и вымыть их надо, чтоб на корабле не завелись вши, клопы и блохи, но он не позволит без надобности стращать своих бесценных матросов. Любопытно, что Хорнблауэр, которому и в голову не приходило вообразить себя вожаком, всегда предпочитал вести, а не подталкивать.

— Давайте под помпу, ребята, — сказал он ласково, и, видя что они все еще колеблются, добавил: — Когда мы выйдем в море, вы увидите под этой помпой меня, каждое утро в восемь склянок. Разве не так?

— Так точно, сэр, — в один голос отозвались матросы у помпы. Странная привычка капитана каждое утро окатываться холодной морской водой немало обсуждалась на борту «Лидии».

— Тогда давайте под помпу, и, может быть, вы все еще станете капитанами. Вот вы, Уэйтс, покажите-ка, что не боитесь.

Какое везенье, что он не только вспомнил имя, но и признал бритым Уэйтса, овечьего вора в молескиновых штанах. Новобранцы заморгали на величественного капитана, который говорит ободряюще и не постеснялся сказать, что каждый день моется. Уэйтс собрался с духом, нырнул под брызжущий шланг и, задыхаясь, героически завертелся под холодной струёй. Кто-то бросил ему кусок пемзы — потереться — остальные проталкивались вперед, ожидая своей очереди: несчастные глупцы, подобно овцам, нуждались, чтоб кто-то двинулся первым; теперь все они рвутся туда же.

Хорнблауэр заметил на белом теле одного новобранца красную полосу. Он поманил Томсона в сторону.

— Вы даете волю линьку, Томсон, — сказал он. Тот смущенно осклабился, перебирая в руках двухфутовый трос с узлом на конце — ими унтер-офицеры подбадривали матросов. — Я не потерплю у себя на корабле унтер-офицера, который не знает, когда пускать в дело линек, — сказал Хорнблауэр. — Эти люди еще не пришли в себя, и битьем этого не поправишь. Еще одна такая оплошность, Томсон, и я вас разжалую, а тогда вы у меня будете каждый божий день драить корабельные гальюны. Так-то.

Томсон сник, напуганный неподдельным гневом Хорнблауэра.

— Пожалуйста, приглядывайте за ним, мистер Буш, — добавил Хорнблауэр. — Иногда после выговора унтер-офицер вымещает обиду на подчиненных. Я этого не потерплю.

— Есть, сэр, — философски отвечал Буш. Он первый раз видел капитана, которого тревожит применение линьков. Линьки — такая же часть флотской жизни, как плохая кормежка, восемнадцать дюймов, чтоб повесить койку, и подстерегающие в море опасности. Буш не понимал дисциплинарных методов Хорнблауэра. Он ужаснулся, когда Хорнблауэр прилюдно объявил, что моется под помпой — только сумасшедший может подталкивать матросов к мысли, что капитан слеплен из того же теста. Но прослужив под началом Хорнблауэра два года, Буш усвоил, что его странные методы иногда приносят поразительные плоды. Он готов был подчиняться ему — верно, хотя и слепо, покорно и в то же время восхищенно.

— Сэр, слуга из «Ангела» принес записку и ждет внизу, — сказала квартирная хозяйка, когда Хорнблауэр, в ответ на стук, пригласил ее войти в гостиную.

Хорнблауэр взял записку, взглянул на адрес и вздрогнул — он мгновенно узнал аккуратный женский почерк, которого не видел вот уже несколько месяцев. Сдерживая волнение, он обратился к жене:

— Записка адресована нам обоим, дорогая, — сказал он. — Я открою?

— Да, конечно, — сказала Мария.

Хорнблауэр разорвал облатку и прочел:

Таверна «Ангел»

Плимут

4 мая 1810

Контр-адмирал сэр Перси и леди Барбара Лейтон сочтут за честь, если капитан и миссис Хорнблауэр отобедают с ними по указанному адресу завтра, пятого числа, в четыре часа дня.

— Адмирал в «Ангеле». Он приглашает нас завтра на обед, — сказал Хорнблауэр небрежно. Сердце так и прыгало у него в груди. — С ним леди Барбара. Мне кажется, дорогая, надо пойти.

Он передал жене записку.

— У меня с собой только голубое платье, — сказала Мария, прочитав.

Женщина, получив приглашение, первым делом думает, во что ей одеться. Хорнблауэр постарался сосредоточиться на проблеме голубого платья. Душа его пела. Леди Барбара здесь — их разделяют какие-то двести ярдов.

— Оно тебе очень идет, — сказал он. — Ты же знаешь, как я его люблю.

Может быть, очень дорогое, хорошо сшитое платье и пошло бы Марии, на которой все обычно сидело комом. Но пойти надо непременно, и лучше, если он немного подбодрит Марию. Неважно, каким будет ее наряд, лишь бы она сама думала, что одета со вкусом. Мария отвечала счастливой улыбкой. Хорнблауэру стало стыдно. Он чувствовал себя Иудой. Рядом с леди Барбарой Мария будет казаться жалкой замарашкой. Однако, пока он притворяется любящим супругом, она будет счастлива и ничего не заподозрит.

Он написал ответную записку и позвонил, чтобы ее забрали. Потом застегнул мундир.

— Мне надо на корабль, — сказал он.

Мария взглянула укоризненно, и ему стало больно. Да, она мечтала чудесно посидеть вдвоем, а он и впрямь не собирался сегодня на судно. Это — только предлог, чтобы побыть в одиночестве и не слушать ее болтовню. Он уже предвкушал, как наедине с собой будет убиваться радостью. Леди Барбара в Плимуте, завтра он ее увидит! От волнения он не мог усидеть на месте.

Быстро шагая к причалу, он только что не пел от радости. Он уже не раскаивался, вспоминая, как покорно смирилась Мария с его уходом — ей ли не знать, что капитан, снаряжающий в плаванье линейный корабль, не распоряжается своим временем.

Торопясь уединиться, он всю дорогу подгонял и без того вспотевших гребцов, едва ступив на палубу, торопливо козырнул шканцам и сбежал вниз, в вожделенное укрытие. Он мог бы заняться сотней дел, но душа не лежала ни к одному. Через загроможденную вещами каюту, дальше, через дверь в переборке на кормовую галерею. Здесь, недосягаемый для докучных помех извне, он облокотился о поручень и стал глядеть на воду.

Шел отлив, с северо-востока дул легкий ветерок. Кормовая галерея «Сатерленда» была обращена на юг, к Хэмоазе. Слева копошился муравейник дока, впереди покачивались на блестящей воде корабли, там и сям шныряли береговые лодки. За крышами провиантского двора высился Эджкумбский холм. Жалел Хорнблауэр об одном: что мыс Девил заслоняет от него город, а значит — и крышу гостиницы, которую леди Барбара освятила своим присутствием.