Эту книгу написал самый известный представитель американской альтернативной и профилактической медицины доктор Эндрю Вайль, книга называется «Врачующая душа и энергия выздоровления». В главе «Медицинский пессимизм» есть подраздел «Смерть в больнице от колдовства вуду».

Вудуизм — это народные верования, возникшие в Центральной Америке, главным образом на Гаити, от смешения католицизма и религий племён Западной Африки, религия вуду славится тем, что в ней силён элемент колдовства. «Смерть от вуду» — это когда шаманы и лекари насылают на человека проклятия, и он по собственной воле скрывается от людей, отказывается от пищи и в конце концов умирает.

По мнению доктора Вайля, в современном обществе, в оплотах передовой медицины, точно так же насылают проклятия. Он пишет, что это происходит, когда врачи, обращаясь к пациентам, облекают в слова свой пессимизм относительно выздоровления.

«Больше ничего нельзя сделать…», «состояние изменяется в худшую сторону…», «лучше, если вы будете знать…», «осталось полгода…» и тому подобное.

В Америке, где получила развитие концепция «информированного выбора», врачи привыкли прямо говорить о том, как они видят ситуацию, и доктор Вайль, на личном опыте много раз имевший дело с примерами «самопроизвольного исцеления», опрокидывавшими здравомыслие современной медицины, кажется, глубоко проникся верой в человеческий потенциал к восстановлению организма.

То, что надеющемуся на выздоровление пациенту прямо в глаза высказывают пессимистические прогнозы, исходя из данных анализов и прежнего опыта, он называет аналогом насылания колдовской порчи и искренне этим возмущается.

На основании собственного студенческого опыта на медицинском отделении Гарварда доктор Вайль выдвигает одно предложение. Он предлагает внести в учебный план медицинских образовательных учреждений предмет, посвящённый потенциалу слова.

Один мой знакомый врач очень преуспел как раз в этом, он отлично понимает своих пациентов. Вот уже пятьдесят лет, как он имеет в Токио врачебную практику, основанную после окончания войны. В качестве домашнего доктора он в своей округе принимает множество пациентов, и этот доктор говорит, что решающими для успеха являются первые десять секунд врачебного осмотра. Он утверждает, что за десять секунд из первых слов и выражения лица пациента врач должен почерпнуть вдохновение для борьбы с болезнью, а также завоевать доверие больного своим отношением и разговором.

Например, когда к нему пришёл пациент, которого, судя по всему, мучила болезнь сердца, доктор по ритму дыхания и цвету лица определил, что состояние пациента очень опасное. Тогда врач заговорил очень медленно, нарочно, чтобы наладить учащённое дыхание:

— Что случилось? Раз вы сами меня навестили, значит, теперь всё уже в норме…

С действиями же, в отличие от слов, он был очень расторопен, и вот уже дыхание пациента на глазах стало нормализоваться.

Обычно в таких случаях врач тоже нервничает, становится многословным и суетливым, и оттого пульс больного ещё больше учащается, бывают даже случаи, что пациент испытывает затруднения с дыханием.

Этот доктор рассказал, что якобы до войны в медицинских институтах часто использовался термин «применить мунтера». Мунтера — это сокращение от мунттерапия, что по-немецки означает «терапия словом». Терапия — это способность излечить и способ лечения, в модном ныне словосочетании «ароматерапия» оно значит то же. Если врач не завоюет доверие пациента, лечение не даст хороших результатов, соответственно, к каждому пациенту нужен свой словесный подход — вот и учили студентов врачевать, используя силу слова.

Разумеется, этот доктор доверяет передовым методам лечения и применяет их, когда необходимо, но в то же время он ежедневно берётся за свой стетоскоп, помня твёрдо усвоенную истину, что научную медицину приводят в действие слова, в них — сама жизнь человека.

В связи с рассуждениями о силе слова мне хотелось бы обсудить то, как мы говорим. О себе я знаю, что в моей речи есть одна особенность. Мои родители родом с острова Кюсю, и постольку, поскольку я воспитан ими, ко мне естественным образом пристали интонации жителей Кюсю.

Приехав с острова Кюсю в Токио, я поначалу, слыша мягкий говорок токийцев, воспринимал свою собственную речь как безыскусную, грубую, на редкость некультурную и изо всех сил старался научиться подражать токийской интонации, изжить собственный акцент и хоть чуть-чуть отшлифовать свою речь. Да, был у меня такой период.

Однако с некоторых пор я стал думать о важности собственной, говоря занудными словами, «идентификации», то есть о важности осознания того, откуда ты родом, на какой земле встал на ноги, что ты за человек. Незаменимой составляющей всего этого является манера говорить, то есть опять-таки слова.

Пока был жив Тэраяма Сюдзи,[43] его говор всегда заставлял почувствовать: «Вот человек с берегов пролива Цугару!» Я тоже стал понимать, как для меня серьёзно и значимо, что мои корни на Кюсю.

Говорят, раньше была такая поговорка: «Клеймо каждой провинции — её диалект». А мне кажется, что, чем резво и гладко болтать «по-городскому», на усвоенном стандартном языке, который точно наведённый наскоро лоск, не лучше ли дорожить словами своего края, за которыми тысячелетиями накопленное наследие взращённых этой землёй людей? Если в речи силён местный акцент, людям неловко и стыдно — это можно понять, но я теперь считаю, что лучше, наверное, сберечь этот акцент, не исправлять и не коверкать, а принять как особенность своего человеческого «я».

Мои отец и мать оба окончили педагогическое училище и работали учителями в школе, но после поражения Японии в войне последовала репатриация проживавших в колониях, и никакого, как говорят, наследства я от родителей получить не мог. Вовсе не хочу сказать, что я желал бы унаследовать материальные ценности, но иногда бывает, что и подумаешь: как хорошо было бы получить хоть одну какую-то вещь, была бы память…

Ведь многие люди хранят часы или авторучку, которыми дорожили их отцы, я таким людям несказанно завидую.

Репатриация проходила в таких тяжёлых условиях, что порой и единственную фотографию нельзя было взять с собой. Даже дневник, записочку какую-нибудь и то приходилось выкидывать. Почти всё имущество было оставлено, да к тому же по пути вещи у людей отбирали или сами они их выбрасывали, поэтому вернувшиеся на родину были ободраны до нитки, и на память от отца с матерью у меня не осталось ничего.

И только одно-единственное осталось: порой я говорю и вдруг ловлю себя на мысли, что именно так говорила моя мать или отец использовал эти же самые слова.

К примеру, в современном японском языке почти не ощущается различия звуков, обозначаемых буквами «о» и «во», а на Кюсю, на западе Японии, привыкли отчётливо разграничивать эти звуки. И ещё кое-что по-разному произносят, например, есть «кай» и «квай». Коккай о кайкай суру — «открывается заседание парламента», но здесь скажут: кокквай о кайквай суру. По-разному произнесут «о» в выражении «гакко о ясуму» (прогулять школу) и в слове «отосан» (отец). Во мне до сих пор живо это наречие, и, когда поедешь куда-нибудь на Кюсю или в префектуру Ямагути и встретишь стариков, которые говорят так же, это так трогает, почувствуешь вдруг такую ностальгию!

В ходе модернизации общества очень важно было упростить и унифицировать всё, что возможно. Но в прежние времена звуки японской речи были сложнее и многообразнее. Когда об этом думаешь, появляются сомнения: так истощать японский язык исходя из одной лишь целесообразности…

Во всяком случае, для меня то, что мы называем «словами», всегда представлялось драгоценным сокровищем, оставленным отцом и матерью, а также более дальними поколениями кровных родственников.

Считается, что после шестидесяти люди вновь возвращаются в детство, и я в последнее время чувствую, что понемногу во мне пробуждается и всё ярче проявляет себя старинная манера говорить. То же и с пристрастиями, например с любимыми блюдами.