Когда-нибудь придёт время, и ты тоже испытаешь истинную скорбь. И тогда не беги от неё. Не хитри и не обманывай. Не пережидай, пока скорбь уйдёт. Встречай скорбь лицом к лицу, смотри на неё смело и прямо, потому что это судьба тебя воспитывает. Так ответил Синран, и разговор ученика Юйэна с его наставником даёт нам почувствовать, как глубоко было душевное взаимопонимание между этими двумя людьми.

Мне кажется, что автор пьесы, Курата Хякудзо, устами Синрана хочет сказать, что истинную веру можно обрести через строгое соблюдение религиозных ограничений и суровое самоистязание, через пребывание в неких экстремальных условиях, но это не обязательно. Когда человек подавлен скорбью и тоской, из этого тоже может прорасти истинная вера. Всё человеческое может привести к вратам, за которыми осуществляются человеческие чаяния, поэтому следует бесстрашно и открыто принять всё, что бы ни случилось. Я думаю, что именно об этом поведал Синран.

Мы читаем эту сцену так, как изобразил её литератор Курата Хякудзо, но чувствуем себя подобно Юйэну, получившему прямое наставление мэндзю из уст учителя. У нас может родиться ощущение, что это к нам дружески обращается Синран. Я думаю, что именно здесь кроется причина того, почему появившаяся в 1917 году пьеса свела с ума тогдашнюю молодёжь и имела огромный успех.

Несмотря на то что слова переданы письменными знаками, у нас возникает иллюзия, что откуда-то доносится к нам живой голос Синрана. По-моему, это одна из самых загадочных и в то же время чудесных возможностей слова, книги, печатного текста.

Несмотря на то что это письменные знаки, слова в них живут, просто форма сообщения самого сокровенного изменилась. И всё-таки у слов есть свой предел. Ведь прямое общение мэндзю — это не только слова, потому что и дыхание, и глянец кожи, и выражение глаз могут о чём-то рассказать. Мне не раз приходилось почувствовать, как всё это важно.

В процессе мышления одновременно выдвигаются два противоположных тезиса, и быть может, мы способны познать истину, совершая попеременное движение от одного полюса к другому, то туда, то обратно, — в английском языке это называют словом «свинг». Нельзя застывать на одном полюсе. Вот такое ощущение живёт в глубине моего сердца.

Если говорить о мечтах, то противоположностью им будут разочарования, то есть мечта — это лучик света, прорезывающий глубокую тьму разочарования. Право, трудно даже говорить о том, чтобы там, где есть один лишь яркий свет, возникали мечты. Ну конечно же, в отчаянии, в тоске, в сомнении, в страдании человек судорожно пытается за что-то ухватиться, тянется щупальцами своей души и туда, и сюда. И так, качаясь между двумя полюсами, мы что-то постигаем. Толчком для этого может стать слово, письменный текст или же общение лицом к лицу — мэндзю.

В последнее время один за другим случаются всевозможные инциденты, вызывающие много разговоров о школьном образовании. Некоторые даже прибегают к крайностям и заявляют, что уж лучше бы совсем не было такого школьного образования, как теперь. Однако я считаю, что школа очень нужна.

Неважно, большая школа или маленькая, но ведь дети там, по крайней мере, учатся все вместе, в тесном соприкосновении и физическом контакте. Они могут что-то воспринять, находясь лицом к лицу с учителем и слыша вживую его голос. Разве уже это не важно?

Сейчас стали проводиться занятия через Интернет, появилось обучение при помощи компьютера — я не собираюсь всё это огульно отрицать. Ведь буквы, письменность, книги, по которым учились мы, тоже являются продуктом великой революции в средствах массовой коммуникации.

Новейшая революция информационных технологий лишь продолжает этот процесс. Я ничего не имею против компьютеров, только вот, когда везде одни компьютеры, не утратим ли мы что-то очень важное, если не станем больше ценить такое человеческое общение, при котором можно услышать живой голос собеседника, — то, что называют мэндзю?

Где слова — там и голос, где голос — там и ритм. Ритм неразрывно связан с дыханием. У каждого это по-своему, все мы разные. Печатное слово, в общем-то, унифицировано. А вот человеческий голос, манера говорить — это уникально.

Посредством унифицированных печатных знаков, через такого абстрактного посредника, как человеческий язык, мы тоже можем прикоснуться к истине и вере, а то, что таким путём воспринять не удастся, нам передаст живой человеческий голос, полный теплоты взгляд или вздох — я уверен, что важны оба пути.

Слова очень важны, и при этом слова — ещё не всё. Мне бы хотелось не склоняться ни к одной из этих двух крайностей, пусть для нас будет ценно и то и другое. Правильный и красивый язык имеет большое значение. Но очень много значит и звучание голоса — речь может показаться шероховатой, но от этого она ещё выразительнее. Необходимо прилагать усилия, чтобы научиться говорить на стандартном японском языке правильно и красиво, и в то же время нужно стремиться к тому, чтобы связанный с вашими собственными корнями местный диалект не стал предметом насмешек и презрения, чтобы его не использовали как дешёвый аттракцион.

Чем больше я размышляю о том, что наш век — это век, когда слова лишь скользят по поверхности и не имеют силы, тем больше я стремлюсь хоть как-то вернуть реальный смысл своим собственным словам. Вернуть своим словам весомость и значимость — вот чего бы я действительно желал.

Часто говорят, что японцы не привязаны к определённой религии, в них нет истинной набожности: устраивают свадьбу по христианскому обряду, на Новый год совершают паломничество в синтоистский храм, а умерших хоронят по буддийскому обряду. Однако я с этим не согласен.

Истоки религии, должно быть, лежат в страхе перед природой и в изумлении перед тайнами мироздания. «Как величественны эти горы!», «Какая чудесная сила у этого растения!», «Отчего это времена года сменяют друг друга и каждый сезон дарит свои плоды?» — на чувстве почитания и преклонения зиждется основа религиозной веры. В жизни японца это чувство глубоко укоренено. Это выражается в таких формах, как культ покровителя путников божества Досодзин,[57] или культ оберегающего детей бога Дзидзо,[58] или фаллический культ, это хорошо проявляется в поклонении солнечному божеству О-Тэнтосама.

Однако в XIX веке образованные люди назвали всё это анимизмом, к которому относились с той же брезгливостью, что и к гусеницам. Они презирали смешение буддийских и синтоистских культов, считая такой подход характерным для людей, находящихся лишь на пути к религиозному развитию. Им, вероятно, казалось, что без строгого единобожия невозможна религия Нового времени. Но так ли это на самом деле? Наоборот, если понимать слово «религия» в его исконном смысле, то по сравнению с народами Западной Европы, имеющими долгую историю научных исследований, склонность к рациональному мышлению и трезвому анализу, как раз японская нация явно выказывает свою религиозность.

В настоящее время происходит стремительное распространение компьютера. Известно, что мир компьютера устроен как двоичная система, постоянно задаётся вопрос: плюс или минус, да или нет? Здесь совершенно нет места избыточным эмоциям. Реакция типа: «Yes, but…» («Да, но…») или неопределённость, когда трудно ответить либо да, либо нет, здесь невозможна в принципе. Иными словами, компьютер — вещь очень сухая. Он совершенно иссушен. И тот мир, к которому мы стремились в течение пятидесяти лет, прошедших после войны, тоже очень сух.

Всё это время «влажное» не жаловали. Взять, например, романсы энка. Ведь в основном в них на печальную мелодию положены слова о расставании, слезах, грусти и тоске, и среди просвещённых интеллектуалов эти песни в первую очередь считаются образчиком «влажного», осуждение их весьма типично. О них произносятся лишь слова порицания: «выжимание слёз», «мелодрама», «сантименты». Считается, что ритм важнее мелодии, а смех важнее слёз. Получается, что смех — это критический подход, это интеллектуальный юмор, а слёзы — это Средневековье, это несовременно. Романсы энка, долг и чувство «гири-ниндзё», «влажное», «феодальное», «несовременное» — всё это стало мыслиться как образы из одного ряда. Но мне видится в этой тенденции какой-то ущербный модернизм.