Несмотря на это, нельзя сказать, чтобы Уэллс отправился в Лондон в добром расположении духа. Юношу терзала горькая мысль о том, что родители отказались поддержать его в столь важном свершении. Мать, он не сомневался, жаждала, чтобы сын потерпел поражение на новом поприще, доказав тем самым, что Уэллсам на роду написано торговать сукном и что от такого ничтожества, как ее муж, ни под каким видом не мог родиться гений. Отец, в свою очередь, был ярким примером того, что и неудачник может быть счастлив. Все лето, проведенное дома, Уэллс с ужасом наблюдал, как его родитель, которому в силу возраста давно пора было распрощаться с крикетом, хватался как за соломинку за единственное занятие, придававшее его жизни хоть какой-то смысл, и с утра до вечера пропадал на площадках с мешком, набитым перчатками, молоточками, щитками и мячами, а посудная лавка между тем шла ко дну со скоростью изрешеченного вражескими ядрами линкора. Помимо всего прочего, жить студенту предстояло в дешевом пансионе, постояльцы которого, по всей видимости, соревновались, кто найдет самый оригинальный способ нарушить тишину.

Герберт настолько привык ждать от мира лишь неприятностей, что поначалу отнесся к предложению своей тетки Мэри Уэллс обосноваться у нее на Юстон-роуд с недоверием: нормальное жилье, тепло домашнего очага и согласие в семье были ему в диковинку. В результате Уэллс преисполнился к тетушке такой благодарностью за нежданную передышку в борьбе с тяготами бытия, что счел себя обязанным просить руки ее дочери Изабеллы, девушки славной, доброй и тихой, как мышка. Вскоре после поспешного и формального бракосочетания стало ясно, что Изабелла — практически идеальная жена, готовая сей же час обеспечить мужа всем, что ему только могло понадобиться. Кроме одного: в постели она превращалась в бездушный и к тому же не совсем исправный автомат. Впрочем, Уэллс и не думал унывать, его сексуальные аппетиты, столь явно превышавшие потребности супруги, можно было утолить и в чужих спальнях, двери которых без труда открывало его выдающееся красноречие; убедившись в этом, он с энтузиазмом стал предаваться немыслимым прежде земным радостям. Однако, оставаясь эпикурейцем по убеждению и вкушая скромные наслаждения, которые можно было позволить на стипендию, составлявшую гинею в неделю, молодой человек не забывал и о совершенствовании духа. С великим трудом завоевав право на Южный Кенсингтон, он, не теряя времени, углубился в изучение самых разных дисциплин, в том числе и совершенно для себя новых, например искусства и литературы, и вскоре на шаг приблизился к давней мечте, предложив вниманию читателей «Журнала научной школы» свое первое небольшое сочинение.

Повесть называлась «Аргонавты Хроноса», его герой, безумный доктор Небогипфель, изобрел машину времени, чтобы вернуться в прошлое и совершить убийство. Сама идея была не нова — к ней обращался Диккенс в «Рождественской песни» и американец Эдгар Аллан По в «Повести крутых гор», но их персонажи переносились в прошлое в снах или грезах. Сумасшедший ученый Уэллса мог путешествовать по четвертому измерению, когда и куда пожелает, на изобретенной им самим специальной машине. Такое новшество придавало рассказу определенную оригинальность. Как бы то ни было, первая, робкая проба пера сенсацией не стала, и мир, к величайшему разочарованию автора, остался прежним. Однако скромный литературный дебют внезапно привлек внимание самого удивительного читателя из всех, что Уэллсу приходилось встречать. Через несколько дней после выхода журнала он получил карточку от поклонника, который признавался, что рассказ оказал на него невероятное воздействие, и приглашал молодого писателя на чашку чая. Имя владельца карточки заставило Герберта содрогнуться: то был Джозеф Меррик, более известный как Человек-слон.

Уэллс впервые услышал о Меррике, едва переступив порог аудитории биологического факультета в Южном Кенсингтоне. Для ученых и студентов, изучавших функции человеческого организма, Меррик был венцом творения, драгоценнейшим бриллиантом Природы, живым доказательством ее всесилия. Так называемый Человек-слон страдал неизвестным науке заболеванием, которое чудовищным образом изуродовало его, сделав настоящим монстром. Странный недуг, над происхождением которого ломало голову все медицинское сообщество, деформировал правую половину его тела, непомерно удлинив кости и раздув ткани, а левую оставил нетронутой. Так, на правой стороне его черепа образовалась огромная шишка, расплющившая ухо и превратившая лицо в месиво бугров и складок. Из-за этого Меррик напоминал свирепое туземное божество. Благодаря той же таинственной асимметрии расположенные справа органы выросли до гигантских размеров и растянули кожу. По прихоти недуга его сухую, морщинистую, будто долго пролежавший на солнце картон, кожу сплошь покрывали струпья, язвы и огромные бородавки. Поначалу Уэллс никак не мог поверить в реальность столь удивительного существа, однако за слухами появились фотографии, сделанные тайком и купленные у персонала Лондонского госпиталя, куда Человека-слона поместили после того, как его удалось вызволить из очередного грязного цирка или из ярмарочного балагана, в скитаниях по которым бедолага провел полжизни. Снимки, такие мутные и размытые, что разглядеть на них самого Меррика едва ли представлялось возможным, ходили по рукам, словно картинки с полунагими красотками, и по непонятной причине производили столь же сильный возбуждающий эффект.

Уэллс принял приглашение на чай со смесью удивления и тревоги. В назначенный час он был у ворот Лондонского госпиталя — мрачного внушительного здания, возвышавшегося посреди Уайтчепела. По вестибюлю с озабоченным видом сновали врачи и медсестры. Герберт поспешил отойти в сторону, чтобы не мешать их плавным, тщательно выверенным перемещениям. Возможно, кого-то из этих медсестер ждали в операционной, где врачи боролись за чью-нибудь жизнь, но ни одна из них не ускоряла шаг, чтобы не выбиться из общего ритма. Уэллс не успел поразмыслить над природой царящей здесь гармонии — в вестибюле появился доктор Тривз, хирург, чьим заботам был вверен Джозеф Меррик. Фредерик Тривз был низеньким подвижным человеком лет тридцати пяти с мальчишеским лицом, обрамленным аккуратно, точно газон, подстриженной бородкой.

— Мистер Уэллс? — спросил доктор, пытаясь скрыть недовольство: судя по всему, ему не понравилось, что посетитель так молод.

Уэллс кивнул и пожал плечами, словно извиняясь за то, что не успел сделаться почтенным старцем, компанию которого Тривз явно предпочел бы для своего пациента. И тут же устыдился своего глупого смущения: в конце концов, он не напрашивался на аудиенцию, это его пригласили.

— Я вам очень благодарен за то, что вы приняли приглашение мистера Меррика, — сказал Тривз, пожимая писателю руку.

Справившись с первоначальным замешательством, доктор с готовностью приступил к обязанностям посредника. Уэллс с благоговением пожал тонкую, ловкую руку, способную проделывать такое, о чем простые смертные и помыслить не могли.

— Разве я мог отказать единственному человеку, который прочел мою повесть? — пошутил Герберт.

Тривз рассеянно кивнул. Шутки по поводу писательского тщеславия были ему совершенно не интересны. У врача хватало дел поважнее. Природа каждый день изобретала все новые недуги, требуя от хирурга в операционной предельного внимания, безупречно твердой руки и кипучей энергии. Решительно тряхнув головой, Тривз повел гостя вверх по лестнице. Восхождение чрезвычайно затруднил встречный поток деловито настроенных медсестер, так что бедного Уэллса едва не затолкали.

— По понятным причинам приглашения Джозефа принимают далеко не все, — возвысил голос Тривз. — Но его это, как ни странно, не слишком огорчает. Иногда мне кажется, что Джозеф вполне доволен жизнью. Благодаря своей болезни он познакомился с лучшими людьми города, что было бы совершенно немыслимо для галантерейщика из Лестера.

Писателя покоробила откровенность Тривза, но, поразмыслив, он понял, что доктор прав. Не будь Меррик уродом, ему едва ли удалось бы свести знакомство со сливками лондонского общества. И все же страшный недуг казался слишком высокой платой за возможность вращаться в аристократических кругах.