Конечно, из числа вопросов, лежащих у нас на сердце, нет ни одного, к разрешению которого можно было бы приступить без достаточной силы; но зато, располагая такой силой, нет ни одного вопроса также, который мог бы вызвать общее сопротивление. С каждым европейским государством отдельно у нас есть пункты несогласимые, разрешаемые только войной; но эти же пункты могут быть миролюбиво улажены с другим, лежащим рядом, государством. На свете только два соперника, с которыми нам нельзя сойтись ни в чем: венгерская Австрия и Турция. Зато от нас зависит иметь прочного друга, с которым можно идти рука об руку во всех определившихся до сих пор, принимаемых к сердцу с обеих сторон, интересах — Америку. Судьба, очевидно, сближает нас; несмотря на разность наружных форм, в обеих нациях существуют побуждения к глубочайшему сочувствию, взаимные интересы, их и наши, разрешаются одними и теми же политическими сочетаниями. Здесь не место распространяться о великой идее американского союза. Нельзя сказать, чтобы русское общество поняло все ее значение; но оно сделало еще лучше — оно приняло ее к сердцу[113]. За исключением двух соседей, с которыми нельзя сойтись, и одного друга, с которым не должно ни в чем расходиться, наши отношения ко всем прочим случайны и зависят более или менее от нас самих. Стало быть, для каждого вопроса можно уловить минуту благоприятного политического оборота дел; разумеется, при неуклонном направлении, в котором не может удержаться наиболее последовательное правительство, если само общество не проникнуто сознанием национальных целей.

Наши кровные интересы искреннее и живучее, а потому и могущественнее личных интересов, противопоставляемых им; на пути нашем не стоит ничего живого, нам не предстоит никакой борьбы жизни с жизнью; все одаренное будущностью в этом свете может быть с нами, или нейтрально к нам. Против нас выдвигаются лишь страсти и интересы, предводимые эгоизмом, политической интригой, отрицанием человеческого права или грубейшим материальным насилием. Нам может предстоять великая борьба, но никакой верный и верующий в себя народ, тем более восьмидесятимиллионный, не поколеблется, когда придет время выйти на эти темные полчища.

До сих пор у нас есть люди, полагающие, что слишком большое государственное могущество влечет за собой как прямое последствие правительственную централизацию с характером военной дисциплины, что могущество противоречит свободе и развитию и потому его должно опасаться. Но в этом замечании кроются, очевидно, два недоразумения: одно в определении значения слова «слишком большое могущество», другое — в смешении времен и эпох. Слишком большое могущество то, которое обременяет себя ненужным, из славолюбия, если б относительно оно даже и не было велико. Слово это неприменимо к великой державе, стремящейся осуществить свои исторические влечения, такие влечения, в которых оно находит законное удовлетворение своим потребностям и внутренним, и внешним. Осуществление этих целей может сделать могущество державы громадным, но не сделает его слишком великим, не скажется противодействием внутреннему развитию, потому что из него никогда не возникнет избытка силы, не находящей себе употребления: сила будет только соответствовать ноше. Деспотизм действительно оказывался всегда основным характером государств завоевательных, от Римской империи до первой Французской, но потому именно, что они были завоевательные, потому что они насильно налагали иго на чуждые народы. Пьемонт[114] же нисколько не стал деспотическим оттого, что привлек к себе Италию. Нет причины, чтоб однородное с этим историческое явление, хотя в гораздо более обширной рамке, привело к противоположным последствиям. Работа самой жизни, когда люди не насилуют ее, а только содействуют ей, не может разрешиться ничем, кроме как жизнью, еще более могучей, потому что она становится боле разнообразной. Никакой уважающий себя человек не захочет для своего отечества даже всемирного владычества, если оно должно быть сопряжено с потерей или застоем хотя бы малейшего из его личных человеческих прав. Отечество существует только для гражданина. Но об этом нет и вопроса; Россия может стать путеводительницей своих родичей только в той мере, в какой она сама явится способной к полному человеческому развитию, только просвещенная, прогрессивная и свободная Россия может стать средоточием славянского и православного мира. Россия, в которой мы родились, не закончившая еще своего воспитательного периода, могла манить к себе болгар, искавших в ней убежища от грабежа, от выкупа за голову, но она не могла манить образованных и граждански обеспеченных родичей. Теперь же в нашем будущем сомневаться нечего. Прогрессивный ход русской истории очевиден, а с 1855 года быстрота его бросается в глаза. Мы единственный современный народ, не сомневающийся в своей верховной власти. Систематическая реакция в современной русской истории немыслима, а временные задержки и даже минутные возвратные шаги, по поводу хотя бы первостепенных вопросов, тянутся цепью через жизнь всякого народа, даже американского. Равномерный ход истории от того не останавливается. Когда пароход несется на полных парах, экипаж не отстанет, прогуливаясь от носа к корме; в то время, когда он сделает пятьдесят попятных шагов, разбежавшееся судно умчит его на сто сажень вперед.

Никакой сильный народ не дозволит без сопротивления, чтобы в сфере его действия, а тем более на его границах, происходили события, последствия которых могут оказаться ему неблагоприятными. Но кроме этого побуждения к деятельности, общего всем великим державам, каждая из них руководствуется при вмешательстве в чужие дела побуждениями самобытными, совсем отличного характера, которые поэтому никак не могут быть подведены под одинаковое освящение справедливости и нравственности. Эгоизм масс везде кончает признанием справедливости всего, что ему кажется полезным. Но справедливость все-таки не остается пустым словом, даже в международных отношениях. Политическому обществу, как и отдельному лицу, трудно выдерживать искусственно принятую на себя роль, придавать напускным или эгоистическим чувствам жизненность и могущество чувств сердечных. Напротив того, народ, глубоко убежденный в своем праве, обладает энергией и настойчивостью, против которых нелегко устоять без подавляющего превосходства в силах. Могущественная держава, стремящаяся к осуществлению своих исторических видов, твердо ею сознанных, в силу одного этого сознания уже наполовину обеспечена в успехе. Но международные дела не решаются без силы. Для полного успеха нужны три вещи: ясное сознание целей, проникающее общество сверху донизу; твердая воля, выражающаяся не порывом, а настойчивым, безустанным действием в принятом направлении; и военное устройство, соответствующее совокупности материальных и нравственных сил восьмидесятимиллионного народа.

МНЕНИЕ О ВОСТОЧНОМ ВОПРОСЕ[115]

1869 г

Перепечатывая в книге брошюру «Мнение о восточном вопросе», писанную в 1869 году, я не считал нужным переделывать давно сказанное для применения к совершившимся фактам. Хотя в то время нельзя еще было предвидеть размера разыгравшихся потом событий, но направление их и тогда уже не подлежало сомнению. Готовившаяся борьба[116] между Германией и Францией обозначалась уже весьма ясно; вместе с тем нельзя было сомневаться и в том выводе, что исход этой борьбы в ту или другую сторону, решительный для судьбы западной половины нашего материка, не мог повлиять существенно на русские политические вопросы и на отношение к ним Европы; он мог только до некоторой степени затруднить или облегчить их дальнейший ход в будущем. Победа того или другого из противников изменяла не более как одно имя в списке противопоставленных нам сил. В одном случае в списке стояли бы: Франция, Австрия, Англия; в другом — Германия, Австрия, Англия. Победа Франции была бы для нас временно опаснее победы Пруссии. Она подчинила бы французскому влиянию Австрию, не столь прочно, но еще более тесно, чем подчиняет ее теперь влияние немецкое; с тем вместе, победа эта или прямо зажгла бы пожар на нашей западной окраине, или во всяком случае снова поставила бы эту окраину на дыбы, возбудила бы нравственное ее сопротивление русской власти до пароксизма. Победа Германии, более опасная для нас в будущем, заменившая политическое противодействие французов национальным соперничеством самой упорной расы, обхватившей кругом нашу границу, обеспечила нам по крайней мере хотя временный, но довольно продолжительный мир, дала возможность не быть захваченным врасплох; теперь степень нашей безопасности зависит уже от нас самих. Можно утверждать поэтому, что русское правительство, обязанное пещись прежде всего о заботах текущего дня, имело весьма достаточное побуждение благоприятствовать в начале минувшей войны Пруссии, а не Франции; благоразумные люди не могли не думать в этом отношении заодно с правительством. В сущности же, никакой переворот в Европе не мог оказать непосредственного действия на наши внешние вопросы. Тем не менее эти вопросы продолжают стоять над нами постоянной опасностью; они — внешние только временно, потому что грозят при неблагоприятном их разрешении обратиться в вопросы внутренние, перенестись с заграничной стороны наших окраин на русскую их сторону. В этом отношении суждение, основанное на общем политическом состоянии 1873 года, отличалось бы разве немногими чертами от суждения 1869-го. Наш основной и вместе конечный политический вопрос — неразрывная, несомненная и неизбежная внутренняя связь в положении дел и возможном их исходе на двух русских окраинах — западной и южной, связь до такой степени неразрывная, что она переплетает оба эти вопроса в один клубок, что решение судьбы средней, славянской Европы, тяготеющей над нашей западной окраиной, предрешает неотразимо судьбу Балканского полуострова с Черным морем и обратно, — остается непочатым, не только с 1869 года, но с кончины Екатерины II. Он не только может, но наверное будет еще раз, даже еще несколько раз, поставлен на карту. От личного решения правительств зависит только ускорить или замедлить исход, но не отвратить его.