Сколько я ни расспрашивал, мне отвечали, что обыкновенно видений при этом не бывает, разве у немногих, очень святых людей. Однако ж все признают, что джазма есть соединение с богом. Некоторые зикристы говорят: мы прыгаем после намаза в наказание себе за грехи; когда с нами делается обморок, мы считаем себя очищенными.

Люди, вдавшиеся в зикру до джазмы, ведут очень строгую жизнь. Они должны молиться гораздо более, чем предписывает закон; кроме пяти намазов, они читают еще особые молитвы и всякий день, или через день, чаще или реже, по нескольку часов сряду, вечером выделывают зикир. Эти люди, кроме уруджа, обыкновенного мусульманского поста, держат пост еще несколько раз в год (мусульманский пост состоит не в воздержании от какой-либо пищи, но в том, что не едят и не пьют ничего от восхода до заката солнца). Кроме того, зикристам нельзя есть ничего чужого[74]. Они не могут отведать даже овощей с чужого огорода; должны непременно иметь все свое. Им воспрещается сыр по двум причинам: во-первых, после сыра хочется пить, а лишнее питье отягощает людей и мешает им прыгать; во-вторых, сыр делают из молока общего стада и потом делят по числу овец или коров, принадлежащих каждому; следовательно, в сыре есть чужое молоко. Как мюриды, они считают грехом курить.

Многие мусульманские духовные не соглашаются с зикристами. Хотя все они делают зикир про себя, но публичное распространение его, в той напряженности упражнения, до которой другие стараются его довести, они считают скандалом. Некоторые из здешних мулл, но в очень малом числе, держатся мнений старинных противников зикира, которые различают два рода его: зикир простой, пение «Ля Илляге» считают благочестивым упражнением; зикир же с прыганьем и джазмой, куда относятся также вертящиеся дервиши, считают таким грехом, что нельзя даже сесть на том месте, где сидел упражняющийся в джазме, не срыв предварительно земли. Есть люди, которые говорят, что джазма ничто больше как обман, святотатственное шарлатанство, что джазма после усиленной молитвы может случиться, но что в этом случае она есть восхищение души к богу, т. е. смертельная. Такие мнения точно были выражаемы в старину; но теперь, когда их высказывают русским, они кажутся мне только отводом глаз, чтоб мы не раскапывали этого дела. Муллы и учителя все зикристы, по крайней мере девять десятых из них зикристы. Недавно один умный и почетный Джарел говорил мне: покуда не повесят или не выгонят наших мулл, ничего хорошего не будет; все они враги ваши и всех спокойных людей, все они поджигатели народа[75].

Истинные и опасные зикристы только те, которые доводят зикир до джазмы. Все они сформированы в особые тайные кружки, под предводительством самых рьяных учителей; все считают первой обязанностью изучение и распространение тариката. Каждый кружок джазмистов есть ложа заговорщиков, выжидающая для действия только удобной минуты.

В первое время русского владычества на Кавказе мусульманский фанатизм не был здесь организован и истощался во вражде суннистов с шиями; в горах господствовало совершеннейшее равнодушие к вере. Лет сорок тому назад рассеянные силы стали группироваться и явился мюридизм, наделавший довольно бед. Стоит вспомнить, что в 1855 году с лишком триста тысяч солдат, стоивших столько же, как 600 тыс. в России, были прикованы к Кавказу. Мюридизм отнял у русской империи почти половину ее сил. Каких трудов стоило подавить его? Теперь новая и еще худшая проповедь зикры и тариката опять разносится по Кавказу. Она обхватила уже горы с юга и с севера. Если она не будет подавлена в зародыше, может выйти очень нехорошо.

Русская власть имеет прямое оружие против тариката — то, что он вовсе не обязателен для мусульман. Религиозный закон позволяет им жить и спасать свои души по шариату, без мистических тонкостей тариката. Когда мусульманский закон считает тарикат и зикир необязательными, то русский закон может считать их обязательно запрещенными, а затем преследовать всякое нововведение в мусульманском обряде и всякую проповедь тариката. Людей, которые будут нарушать это положение, немедленно высылать из края; строго смотреть также за бродягами, беспрестанно заезжающими в мусульманские области из Турции.

Такое распоряжение, вероятно, окажется действительным, если будет исполняться. Но как сделать, чтобы оно исполнялось? Какие орудия употребить для этого? Надобно знать, что делается в народе, и уметь вовремя прекратить влияние вредных людей. Возложить присмотр на земскую полицию значило бы только обманывать себя и дать злу укорениться. В Терской области управляет не уездный начальник, а избранное и значительное лицо, а между тем дело это идет там еще хуже, чем здесь. Я думаю, что только две меры могут практически содействовать искоренению зла. 1) Как временная мера — разыскание и удаление из края распространителей тариката, уже предписанная высшей властью, но которая после предварительного дознания может быть исполнена с успехом только комиссией доверенных людей. 2) Как мера постоянная — иерархическое устройство мусульманского духовенства, соображенное с потребностями русской власти, вещь еще не початая, кроме учреждения ничтожного и безгласного тифлисского муфтия. При существующей ныне обстановке управления на Кавказе только в одной этой мере я вижу возможную действительность. Данных для развития этой мысли покуда у меня еще недостаточно. Но когда я кончу предписанный мне объезд, я постараюсь представить в общих чертах понятие мое об этом предмете.

В заключение укажу на влияние, которое шейхи имеют на фанатический народ. Всего более поразительно оно высказывается в лице шейха Гаджи Абди Эфенди. Он живет в сел. Караджалы Бергушетского участка Нухинского уезда, в нескольких верстах от Ганчайской станции. Это весьма странный человек: он был вором на большой дороге, потом 3 года учился в Турции; несмотря на чрезвычайную строгость к себе, предписываемую тарикатом, он ведет жизнь разгульную. Вокруг него всегда свита из 150 вооруженных мюридов; у него первая конюшня, первая соколиная охота и первый гарем в губернии. Он пользуется — чего никогда еще не было видано от начала ислама — всеми мусульманскими женщинами в крае по выбору; они считают святым делом провести с ним ночь. Наружным видом ш. Абди похож больше на персидского нукера, чем на суннитского шейха; недруги его, духовные, приписывают власть его договорам с Дьяволом; но самый факт этой необъяснимой власти не подлежит сомнению. Влияние ш. Абди на своих приверженцев и на весь мусульманский народ таково, что я знаю в истории одно только подобное явление: власть шейха гашишинов (le vieux de la montagne)[76], который заставлял своих часовых для показу перед иностранцами бросаться вниз с семиярусной башни и вынудил мусульманских государей и предводителей крестоносцев выкупать податью жизнь от кинжалов гашишинских убийц, которые ставили собственную жизнь ни во что и отправлялись публично резать людей, на которых указал им шейх. Гашишинская секта была произведением того же тариката. Буквально то же самое может сделать шейх Абди. Легко проверить на всем протяжении мусульманских уездов следующий факт: скажите встречному татарину: кувырнись в честь шейха Абди! — он станет кувыркаться, пока вы не уедете из его глаз. Шейх Абди повсеместно считается пророком и чудотворцем; первейшие мюриды признают его неограниченную власть[77].

ЗАПИСКА ОБ УПРАВЛЕНИИ АЗИАТСКИМИ ОКРАИНАМИ[78]

Ввиду тяжелых и постоянных убытков государственной казны на Кавказе и в Туркестане возникает необходимость определить наконец сознательно, сообразуясь с общими потребностями империи, систему управления этими двумя странами. Не одна Россия имеет владения в Азии, но для нее одной они убыточны, и притом в такой степени, что доход не покрывает даже половину расхода. Дело идет о великом вопросе, быстро принимающем все большие размеры, так как с каждым царствованием, в силу неизбежного и не зависящего от человеческой воли хода дел, границы русских владений в Азии постоянно расширяются. Вопрос в том, должно ли считать азиатские владения обыкновенными областями, подчинять их общим учреждениям, или же они требуют иных, им исключительно свойственных приемов управления, в чем и в какой мере.