Если дать сейчас знак, что я здесь, – выйдет просто неприлично. Один выход – подождать, пока они уйдут. А пока уши заткнуть, что ли?

– Ты доверяешь Лене? – спросила Эльвира.

Вот и затыкай после этого уши!

– Совершенно, – сказал, подумав, принц. – Она благородный человек.

– Но ведь она предана Оберону?

– Разумеется. Но она уже имела множество случаев на меня донести – и не сделала этого.

– Если она узнает нашу тайну…

– А что нам скрывать? За нами – естественное человеческое право на жизнь и судьбу. Кто сказал, что Королевство – превыше всего? Королевство, а не наша любовь?

И они стали целоваться при звездном свете. Я легла на пузо, закрыла глаза, оперлась подбородком о ладони: имеют же влюбленные люди право на уединение?

А вот что у них за тайны – подумаем завтра.

Назавтра выяснилось, что поселение речных земледельцев не подходит для Королевства. Собственно, это всем было сразу понятно, кроме меня.

– Мало места, – сказал Гарольд, видя мое разочарование. – Это же тупик, понимаешь? Где тут город строить, какой тут порт, на мелкой-то речушке? Хутор, одним словом.

– Тут скалы кругом красивые…

– Одних скал мало! Мы должны выйти на берег моря.

– Так что нам – снова тянуться через эту пустошь?!

Гарольд сдвинул брови:

– Ты присягала на верность Королевству? Через пустошь, через что угодно, под землей, если прикажут!

Так можно всю жизнь проходить, подумала я обиженно. Но вслух ничего не сказала.

День мы провели, отдыхая. Стражники соорудили удочки и ловили рыбу на берегу зеркального озера; я присматривалась к белобрысому. С первого взгляда он не отличался от прочих, но, если призадуматься, кое-какие различия все-таки находились. Например, у него не было герба на плаще. И вооружен он был не мечом, как прочие, а топором странной формы. Этот топор болтался у него на спине даже тогда, когда он азартно следил за поплавком…

Он палач?

В каждом Королевстве должен быть палач? Неужели Оберону случалось выносить смертные приговоры?

И что за тайна у принца и Эльвиры (кроме того, естественно, что они целуются при звездах)? Целоваться – дело нехитрое, вряд ли за это рубят головы. Но почему они говорили о преступлении?

Эх, если обо всем задумываться – мозги засохнут. Влюбленные всегда молотят чушь. Это и в сериалах показывают; я решила не заморачиваться ерундой.

Попросила у белобрысого удочку на полчаса – и вытянула огромную серебряно-розовую рыбину.

В тот же день оказалось, что не только я хотела бы остаться здесь, на лужайке, не только мне сводит челюсти при мысли о новой дороге в никуда, по никудышным землям. Из поселения, где отдыхали принцессы, был послан гонец к королю.

Гонец до короля не дошел (местные вообще робели и не осмеливались приближаться к шатру), а передал письмо первому встреченному человеку из Королевства. И этим человеком, как назло, оказалась я: сняв сапоги и подвернув штаны, я бродила по щиколотку в воде, пытаясь поймать нежно-розовую лягушку, которая никак не давалась в руки. Это была необыкновенная, резвая и красивая тварь, она будто дразнила меня, всякий раз выскальзывая из-под пальцев. Наконец я захватила ее двумя руками – вместе с пригоршней донного ила, вместе со стебельками травы и мелкими камушками, но поймала-таки! Лягушка была здесь, она возилась и щекотала мои ладони, оставалось только вымыть ее, как старатели вымывают золото из песка, и рассмотреть…

– Господин! Добрый господин, маг дороги!

Я обернулась. Плечистый дядька, усатый, серьезный и одновременно напуганный, держал в перепончатых лапах свернутый трубочкой лист.

…Письмо не было запечатано, и по дороге я его случайно прочитала. Их высочества Ортензия и Алисия уведомляли короля Оберона, что измучены дорогой, восхищены миром речных жителей и намерены остаться здесь навсегда, вне зависимости от того, какое решение примет Королевство.

Оберон был у себя, и его, по счастью, не отвлекали никакие важные дела. Я нерешительно вошла в шатер и остановилась у порога.

– Что случилось, Лена? Кто тебя напугал?

Я протянула ему письмо. Вот уж не думала, что придется выступать в роли почтальона Печкина. Оберон просмотрел письмо сперва мельком, потом еще раз, внимательнее.

– Ты прочитала?

– Случайно. Оно развернулось…

– Брось, я не собираюсь тебя ругать. Что ты такая нервная?

– Вы же не отрубите им головы… за измену?

– У тебя прямо мания – всем рубить головы. Послушай: если бы Алисия и Ортензия хоть на минутку поверили, что я их здесь оставлю, они не написали бы такого письма ни за какие коврижки. Ну подумай, что им тут делать? Быть смирной женой при донном земледельце ни одна не согласится. А принцессы здесь не нужны – нет такой должности, понимаешь? Так что это письмо – каприз в чистом виде, еще одна попытка привлечь внимание Александра…

Он выглянул из шатра и приказал кому-то:

– Позови принца. Быстро.

Ответом был удаляющийся топот.

– Спасибо, Лена, – вернувшись в шатер, король бросил письмо на низкий столик. – И не забивай себе голову ерундой… Завтра мы выступаем. Постарайся как следует отдохнуть.

Принц вышел из шатра красный как рак, чем-то очень недовольный. Вскочил на коня и ускакал; через час все пять принцесс, накануне ночевавших в селении, были водворены на место.

После ужина меня опять вызвали к королю. Оберон был в шатре не один: в одном из раскладных кресел сидел, виновато улыбаясь, наш трубач. Он был без сапог, правая нога обмотана тряпкой, и бурые пятна на серой ткани становились все больше.

– Несчастный случай, – сказал мне Оберон. – Вот что бывает, если упражняться в фехтовании, хлебнув перед этим вина… Да перестань! – Это трубачу, который виновато опустил голову. – Я же тебя не ругаю? Лена, – это мне, – ты, надеюсь, знаешь в общем, как устроен человек?

– Ну да, – в горле у меня почему-то пересохло. – Кости там, вены, артерии… в животе желудок и печень, в груди – сердце, в голове – мозги…

– Мозги – это замечательно, – сказал Оберон без улыбки. – Сращивать кости тебе рановато, да и необходимости такой, по счастью, нет. Рассечены мягкие ткани, повреждено сухожилие. Осторожно собираем все обратно, перед тем обезболив. Давай.

Трубач принялся разматывать ногу; я смотрела на него в ужасе:

– Как? Я?!

– Маг дороги обязан врачевать раны, – сухо сказал Оберон. – До сих пор обходилось. Но что-то мне подсказывает, что наше везение – ненадолго. Возьми посох, направь на поврежденное место, представь, что у тебя немеют ладони.

Трубач вытянул окровавленную ногу – и тихо охнул.

Боюсь крови. У меня от одного ее вида в глазах темнеет. Я глянула на рану – и тут же отвела глаза. Желудок, запрыгав, поднялся к самому горлу.

– Ему больно, между прочим, – тихо сказал Оберон. – Очень. Ты когда-нибудь резала себе руку или ногу?

Я только палец однажды резала. Не помню боли – помню страх…

Взявшись за посох, я поднесла красно-зеленое круглое навершие к изуродованной, расползающейся ноге.

– Немеют ладони, – все так же тихо подсказал Оберон.

Руки, сжимающие посох, одеревенели. Трубач вдруг перестал улыбаться, вздохнул сквозь зубы… И обмяк в кресле. Расслабился. Я только теперь поняла, как он был до сих пор напряжен.

– Умница, – тихо сказал Оберон. – Соединяем ткани, начиная с самых глубоких. Видишь сухожилие?

Я выбрела из шатра на слабых ногах, ощущая себя мясником и почти героем. Трубач вышел вслед за мной. Он почти не хромал и говорил без умолку. В голосе его было колоссальное облегчение, а слов я не понимала. Да разве они имели значение, слова?

Вечерело. Розовые лягушки светлели, как жемчужины, на темно-зеленых листьях кувшинок. Услышав их кваканье, любой соловей удавился бы от зависти: это был не «лягушачий хор» в обычном понимании слова. Это был настоящий музыкальный ансамбль, меняющий мелодии, я все высматривала в камышах дирижера…