– Они были толще каштанового дерева, что стоит за домом капитана Смита, – сказал студент.

– Юстес, – произнес мистер Прингл после непродолжительного молчания, – боюсь, мое мнение о вашей сказке лишь в малой степени потешит ваше авторское самолюбие. Позвольте мне посоветовать вам никогда не браться за древние мифы, так как ваша фантазия придает готические черты всему, чего коснется. А ведь это равносильно тому, чтобы раскрашивать строгую греческую статую! Возьмем, например, вашего гиганта: как вы решились поместить эту громоздкую фигуру в изящную канву греческой басни? Ведь вследствие своего стремления к гармонии и красоте, греки даже чудовищное и необычное наделяли привлекательными формами.

– Я изобразил гиганта таким, каким он представлялся мне, – возразил студент, несколько задетый отзывом мистера Прингла. – Если вы внимательнее всмотритесь в эти мифы с намерением переделать их, вы увидите, что древние греки имеют на них не больше прав, чем современные янки. В сущности, эти мифы являются достоянием всего человечества. Древние поэты изменяли их по своему желанию, обращались с ними, как скульптор с глиной. Почему я не могу сделать это же?

Мистер Прингл невольно улыбнулся.

– К тому же, если вы вложили теплоту, чувство, страсть или какое-либо нравоучение в классическую форму, – продолжил Юстес, – вы получаете нечто совершенно иное по сравнению с тем, что было раньше. Владея легендами, которые с незапамятных времен принадлежат человечеству, греки и впрямь облекли их в образы дивной красоты, но, по-моему, холодные и бездушные образы… И тем самым они причинили неисчислимый вред всем последующим поколениям.

– И вы были рождены, чтобы исправить его? – расхохотался мистер Прингл. – Хорошо, продолжайте в том же духе, но не забывайте моего совета и никогда не переносите ваших пародий на бумагу… А не обработать ли вам несколько легенд об Аполлоне?

– По-видимому, вы считаете, что это невозможно, – после минутного молчания проговорил студент. – На первый взгляд мысль об Аполлоне в готическом стиле действительно кажется почти смешной, однако я приму ваше предложение и не сомневаюсь в успехе.

Во время этого спора дети, которые ни словечка из него не поняли, очень захотели спать и стали расходиться по своим комнатам. Их сонный лепет был слышен, пока они поднимались по лестнице, меж тем как северо-западный ветер, носившийся вокруг Тэнглвуда, громко завывал в верхушках деревьев. Юстес Брайт вернулся в свою комнату и снова принялся за стихи, но заснул на первой же рифме.

А как вы думаете, где и когда мы вновь повстречались с детворой Тэнглвуда? Не зимой, а в веселый майский день, и не у камина или в детской, а на полпути к вершине холма – или горы, как, пожалуй, было бы правильнее его назвать. Они вышли из дома с твердым намерением взобраться на самую вершину холма. Этот холм, правда, был гораздо ниже Чимборазо, Монблана и даже Грэйлока, но, тем не менее, он был значительно выше любого муравейника и кротовины, а когда его измеряли мелкими детскими шажками, казался даже очень значительной горой.

Был ли с ними кузен Юстес? В этом можете не сомневаться, так как в противном случае закончилась бы наша книга. Весенние каникула Брайта сейчас были в самом разгаре, и выглядел он почти так же, как и четыре-пять месяцев назад, когда мы встречались последний раз. Однако, если присмотреться, над его верхней губой можно было заметить легкий намек на пробивающиеся усики. За исключением этого доказательства мужественности, Юстес остался все тем же мальчишкой.

Он по-прежнему отличался веселостью, шаловливостью и легкомыслием, благодаря которым заслужил любовь маленьких обитателей Тэнглвуда. Прогулка на вершину холма, разумеется, была его идеей. Подъем был довольно крутой, и юноша подбодрял детей веселыми криками, а когда Одуванчик, Маргаритка и Резеда уставали, попеременно нес их на спине. Пройдя через сады и пастбища в нижней части холма, они достигли леса, который тянулся до самой вершины.

В этом году май был теплее, чем обыкновенно, а день для прогулки выдался такой хороший, что лучшего нельзя было и желать. Во время восхождения на холм дети насобирали множество фиалок – голубых, белых и даже золотых, словно их коснулась рука Мидаса. Маленькая хоустония – самый общительный из всех цветов – прямо-таки поражала своим изобилием. Этот цветок никогда не растет одиноко, он всегда окружен друзьями и родственниками. Иногда можно видеть целое семейство на пространстве, едва превышающем ладонь, а иногда они покрывают белыми лепестками целые пастбища, так как им весело жить вместе. Внутри леса попадались аквилегии – скорее, бледные, чем алые, так как из-за застенчивости они привыкли прятаться от солнца, – дикая герань и белая клубника. Толокнянка еще не отцвела, но с заботливостью наседки, прячущей цыплят, она скрывала свои лепестки под прошлогодней листвой, так как знала, что они красивы и сладко пахнут. Она делала это так искусно, что детям неоднократно случалось вдыхать ее нежный аромат прежде, чем они могли догадаться, откуда он исходит.

Среди этого буйства молодой просыпающейся жизни странно и как-то жалко выглядели кое-где на полях и лугах седые парики готовых рассыпать семена одуванчиков. Они простились с летом прежде, чем оно наступило. Для маленьких воздушных семян уже настала осень. Но довольно: хватит тратить время на описание весеннего наряда диких цветов, у нас есть более интересный предмет для разговора. Взгляните сюда, и вы увидите толпу детей, собравшихся вокруг Юстеса Брайта, который уже уселся на пень с намерением начать рассказ. Дело в том, что младшие дети, наконец, убедились, что измерить высоту холма мелкими шажками невозможно, поэтому кузен Юстес решил оставить Папоротник, Маргаритку, Резеду и Одуванчика на половине пути, пока остальные не вернутся с вершины. Дети стали плакать и заявили, что не хотят оставаться одни, тогда Юстес дал им

по нескольку яблок и обещал рассказать занимательную историю. После этого лица у них прояснились, а на губах появились довольные улыбки.

Что касается рассказа, то я слушал его, спрятавшись в кусты, и от слова до слова передаю вам на следующих страницах.

Однажды много лет назад, в один прекрасный летний вечер старый Филемон и его жена Бавкида сидели у дверей своего дома, любуясь чудесным закатом. Они только что поужинали и теперь собирались посидеть часок-другой на свежем воздухе, прежде чем отправиться спать. Оба мирно беседовали о своем саде, о корове, о пчелах, о виноградной лозе, которая карабкалась по стене хижины и уже была усыпана сочными, пурпурными гроздьями. Вдруг где-то в деревне, постепенно приближаясь, раздались неистовые крики детей и свирепый лай собак, настолько громкий, что Филемон и Бавкида почти перестали слышать друг друга.

– Я боюсь, жена, – воскликнул Филемон, – что какой-нибудь бедняк ищет пристанища у наших соседей, а они, вместо того чтобы накормить и приютить путника, по своему обыкновению спустили на него собак.

– Увы, – отвечала Бавкида, – и я хотела бы, чтобы наши соседи с большей добротой относились к своим ближним. Они испортили своих детей, гладя их по головке, когда те бросали камни в прохожих!

– Из этих детей никогда не выйдет ничего хорошего, – произнес Филемон, покачивая седой головой. – По правде говоря, не удивлюсь, если на деревню обрушится какое-нибудь ужасное бедствие за то, что никто из поселян не хочет изменять свои дурные привычки. Что же касается нас обоих, то пока Провидение посылает нам кусок хлеба, мы должны разделить его со всяким бедным и бездомным странником, если он в нем нуждается.