На звероферме в конце апреля несколько самок соболя принесли приплод. Звери были крайне беспокойны из-за городского шума, пришлось предприятие с берега реки перенести вглубь леса рядом с усадьбой. В хозяйстве с приплодом было сорок зверей, так, что в этом году на прибыль можно не рассчитывать. Тучков пока был не очень доволен затеей: жрут много, а толку нет.

На днях вспомнил калейдоскоп. Наверное, самая интересная детская игрушка. Можно племяннице подарить, да и жене, да и бояре детям своим на такую затею раскошелятся. Что там надо: трубка, три узких зеркала, цветное стекло маленькими кусочками, вот про линзы не помню, давненько не держал в руках. Надо в Угличе найти мастера на это небольшое, но прибыльное дело.

А еще внезапно вспомнилось чувство бессилия, когда попал в лесную засаду. Не владею я сабельным боем, нынешние пистоли — это минипушки, с собой постоянно не потаскаешь. Появилась мысль сделать револьвер или пару для эксклюзивного пользования. Конечно гладкоствольный. Ну, мне же не на сто аршин то пулять, пусть на 5-10 шагов с ног валит супостата и ладно. Были у нас в химической избе проблемы с взрывом, сделает мне Михайлов капсюль, токаря выточат детали к пистолету, только для секретности раскидать составляющие по разным мастерам. Хорошо когда есть на руках пара козырей. И почему я раньше до этого не додумался?

Наконец пришло время первой новой артиллерии, на которую я возлагал большие надежды в будущем. Токарь с большого станка завершил работы по новой пушке. Для обточки вертлюгов был сделан достаточно простой станок и цикл обработки одной отливки составил три недели. Отстрел орудия показал максимальную дальность в две тысячи восемьсот аршин. Со шведского лафета была снята родная пушка и на ее место с небольшой доработкой установлен новый образец. Вес новой пушки составил двести восемьдесят безменов, а вместе с колесным станком шестьсот пятьдесят безменов. По дальности стрельбы он соответствовал нынешней пушке в два с половиной раза большей массы при одинаковом калибре. Такой вещью надо было похвалиться немедленно, меня прям распирало.

Мои намерения отправить гонца к Годунову были разрушены шокирующим событием. В конце июня к Устюжне пришли три конные сотни стрельцов. Старший над ними окольничий Лапушкин вызвал меня на крыльцо и принародно опустившись на колени поклонился в землю, за ним на колени рухнули стрельцы и все дворовые. Я уж испугался, что брат царственный помер, но из речи боярина понял, что в Москве раскрыт заговор бояр Романовых. Государь Федор Иоаннович объявил наследную грамоту, и покушение на удельного князя превратилось в преступление против царства Московского. Царь приказал сопроводить наследника престола царевича Дмитрия Углицкого в столицу и боярин и конюший Борис Федорович для того прислал войско и надежного человека, которого я знал в лицо. Вот так! Неудачное покушение привело к потрясению внутриполитической ситуации в стране. Предстояло следствие и суд.

Подняв с колен боярина и поклонившись людям на дворе, я увел Лапушкина в палаты.

— Почто ж ты Вячеслав Валерианович в ноги кидаешься, ранее не бывало такого обычая у тебя? — Поинтересовался у окольничего новой церемонией.

— Об том Борис Федорович, отдельно указал. Мол, раз царевич Дмитрий Иоаннович ныне объявленный повсюду наследник престола, невместно с им како с простым князем водится, бо надобно оказывать почести царские. Коли люди видят бо бояре знатные блюдят свое место, то простецким и черным и подавно станет, всем должно знать место своё.

Про устав в чужом монастыре я помнил, и лезть с демократическими новинами было конечно неправильно: своему времени свой обычай. Хотя меня и коробило от того, что люди отныне мне в ноги будут падать и руки целовать, это теперь будет частью моей жизни. Усадив боярина за стол, спросил:

— Расскажи, как заговор открылся?

— Про то тебе Борис Федорович поведает. Яз слыхивал токмо, або стремянные стрельцы поздно в вечор двор бояр Романовых в Москве с боем брали по царскому слову, кровушка пролилась с обеих сторон, государевы люди побили множество дворовых сего семейства и самих их в железа пояли. Слыхал бо царь случился во гневе великом, внегда узнал про лесную оказию. Тебя и Годунова злыми словами кричал, бо едва не сгубили остатнюю кровь Рюрикову, и почто про то ему не сказывали. Бо опосля слуга царев повинился и доложился об следе Романовском, так государь немедля приказал учинить розыск и главе Разбойного приказу имать израдцев Романовых и Никитичей под надзор, бо кто станет противиться бить безжалостно и в железа брать.

— Да… А вскую мне в столицу-то ехать? Яз лиходеев не видал. Приказным в дознании бесполезен?

— Государь приказал. Сказал, чтоб ты под охраной состоял и его сердце спокойней станет.

Ну, на этот аргумент не возразишь. Царь приказал!

— Ну ладно, как соберемся, выедем к Москве. Вот чего вспомнил Вячеслав Валерианович! Сотворили мои умельцы пушку точеную, уж хотел за тобою послать, чтоб осмотрел ты её.

— И что, прям така како сказывал, удалась? — Не поверил боярин.

— Пойдем, глянем. — И повел окольничего на задний двор. Там возле стены, огораживающей территорию укрепленной усадьбы от леса, стояло пять орудий на колесных лафетах. Показав на орудие укрытое от чужих взглядов сермяжной тканью, заявил:

— Вот боярин, как обесчал! Пушка втрое легче, вдвое точнее и даже не знаю во сколько раз быстрее соделанная. — Дворовые сняли грубую ткань с орудия, и оно заблистало золотым блеском свежеточеной бронзы.

Боярин подошел, осмотрел орудие, залез рукой в ствол.

— Да, чудно, красота то какая, бо ствол не коротковат ли?

— В том и новина, что с каморой новой стреляет далее вдвое длинной старой пушки. Мы уж пытали. Для тебя еще стрельнем, чтоб убедился.

— И за сколько таковую гармату точили? — Поинтересовался Лапушкин.

— За три седьмицы.

— Так что ж и в правду, как сказывал ты раньше, посильно нам точить подобные одинаковые пушки сколь захотим? — Пораженно удивился пушкарский боярин.

— Без обману. Наше войско с новыми пищалями, да таковыми гарматами первым станет среди всех держав. Только конечно обучить его надобно правильному бою.

Пушка так понравилась боярину, что не желал от неё уходить. Только лично проследив, как укутали её в ткань, он вернулся в терем.

— Яз тут в Москве бывал в конце апреля, так боярин Борис Федорович сказывал, как ты привел самоходный насад в столицу.

— Да, знатный кораблик. Яз то к хитрым придумкам привычный, бо людишки мои, которые помоложе страсть аки устрашились, и просились хучь пешком возвертаться. Опосля конечно пообвыклись.

— А почему у твоего корабля на носу крест православный оказался? — Задал я давно меня интересовавший вопрос.

— Так мы покуда плыли по рекам, так народ, где вставали на роздых, сбегался на самоходный кораблик дивиться, да не везде с добром. Где и камнями в ночь бросались, да горшками с маслом, да и батюшки от церквей, где в городках и селеньях на вымоле гостились, злыми словами ругались на диавольский струг и грозились божьей карой. Так слуги мои придумали на нос крест православный водрузить, дабы зрели все, что христианский струг идет, и хулить нас не могли. А уж в Москве без святого креста на носу кораблика и вовсе не мочно было бы стать к пристани. Народец посадский московский крут. Ты ж ведаешь, чем больше людей кучно сбирается, тем оне дурней становятся!

Да эту сторону я как то упустил. Помнится, были в Англии движения луддитов, которые громили машины, или будут? Надо на все струги ставить кресты православные на носу, покуда народ наш не привыкнет к новине.

За три дня собрались к столице. За хозяина остался Ждан Тучков, которого я повысил до казначея удельного княжества. Поезд должен был проследовать на Москву через Углич, где у меня было несколько заказов для моего химика.

Когда подъехали к земляному городу Углича — месту жительства посадских, монастырей и прочего городского люда, наша процессия была встречена огромной толпой жителей города и, наверное, всех его окрестностей. В первых рядах стоял тиун княжьего города Федор Трясун, архимандрит Воскресенского монастыря Феодорит, с церковными людьми, первые головы купцов, Фёдор Кособоков с кузнецами, Данила Пузиков со стоящими за ним угличскими воинами, подьячий Семейка Головин с группой незнакомых мне людей, и множество других, которых я знал или никогда прежде не видел. Как только я подъехал ближе над монастырями и колокольнями Углича раздался перезвон, и все опустились на колени, а священники низко поклонились. Вот что чувствует царь, понял я это почитание и единение и вера в тебя, что ты един вершишь судьбы этих людей, и их надежды на лучшую и справедливую жизнь. Вот она в чем, тяжесть шапки Мономаха.