Я покачал головой и сказал:

– Не могу этому поверить. Ведь это же противозаконно.

– Но они делают это. Они ведь и со мной поступили так же, и на голландской границе я встретил целую дюжину людей, которых переправляли через все существующие границы.

А что им делать? Не могут же они убивать и закапывать людей? Ведь они же не совершили никакого преступления. У них только нет паспорта, и они не могут получить его, потому что они либо не родились, либо не оптировались. Каждая страна старается избавиться от беспаспортных, потому что такие люди причиняют только хлопоты. Когда не станет паспортов, не будет и этого товарообмена. Так вот, веришь ты или нет, а со мной они поступили так, как я тебе рассказывал.

Но Станислава не испугало ни заключение в рабочий дом, ни угроза тюрьмы, ни интернирование. Он в ту же ночь вернулся назад в Голландию, в Амстердам. Он устроился на итальянский корабль, на позорнейший корабль смерти, и отплыл на нем в Геную. Там бросил его, попал на другой корабль смерти, на этот раз настоящий гроб, и разбился с ним о риф. Он и еще несколько других матросов спаслись, бродяжничали, побирались и так добрались до другой гавани, где попали на новый корабль смерти, с которого он после одной ужаснейшей драки должен был скрыться на «Иорикку».

Что будет с ним? Что станется со мной? Что ждет впереди всех этих мертвецов? Рифы. Рано или поздно. Но когда-нибудь этого не миновать. Нельзя же плавать на кораблях смерти вечно. Когда-нибудь придется расплатиться за это, и ничто, конечно, тут не поможет. И все же нам остается только корабль смерти. У нас нет иного выхода. Материк окружен непроницаемой стеной: тюрьма для тех, кто по эту сторону стены; корабли смерти и иностранные легионы для тех, кто по ту сторону. Это единственная свобода, которую может предоставить государство беспаспортному человеку, если оно не хочет спокойно и равнодушно его умертвить. До такого спокойствия и равнодушия государство дойдет в свое время. Пока же цезарь-Капитализм еще не особенно заинтересован в убийстве, потому что он может еще использовать этот выброшенный через стену сор. А цезарь-Капитализм никогда не пренебрегает тем, из чего можно извлечь пользу. А сор, выбрасываемый государством за стену, имеет свою ценность и дает подчас такой доход, от которого отказаться было бы грехом. Непростительным грехом.

– В койке надо мной, – сказал я как-то Станиславу, – кто-то околел, так мне, по крайней мере, рассказывали. Знаешь ли что-нибудь об этом, Лавский?

– Конечно, знаю. Мы же были с ним, в некотором роде, братья. Он был немец. Из Мюльгаузена в Эльзасе. Но настоящего его имени я не знаю. Да это и не важно. Он сказал, что его зовут Павлом. Звали его все французом. Он тоже был угольщиком. Однажды ночью, когда мы сидели вместе в кубрике, он ревел, как мальчишка, рассказывая мне свою историю.

Павел родился в Мюльгаузене и учился на медника в Страсбурге или в Метце. Точно не помню, я всегда путаю эти два города, потому что они расположены по соседству. Потом он отправился на заработки во Францию и Италию. В Италии он был интернирован, когда поднялась эта кутерьма, или, погоди, – нет, это было иначе. Он был в Швейцарии, когда началась война; его сплавили без денег через границу на родину и там мобилизовали. Потом он был захвачен в плен итальянцами. Он бежал, переоделся в штатское платье, закопал свое военное тряпье и бродяжничал по Средней и Южной Италии. Он знал эти местности, так как прежде в них работал.

Наконец его поймали. О том, что он беглый военнопленный, не знал никто. Все принимали его за германца, скрывающегося во время войны в Италии. Так он попал в концентрационный лагерь.

Прежде чем произошел обмен мирными пленными, он снова бежал. В Северной Швейцарии его опять сплавили через германскую границу. В Германии он работал на пивоваренном заводе. Был замешан в какую-то политическую историю, арестован и выслан как француз. Французы не приняли его, потому что прошла уже целая вечность с тех пор, как он уехал из Мюльгаузена, не приняв ни французского, ни германского подданства. Какое дело рабочему до такой ерунды? У него другие мысли и заботы, особенно, когда он безработный и бегает всюду, как сумасшедший, чтобы только добыть себе что-нибудь для желудка.

По большевистским делам, в которых он ровно ничего не смыслил, его снова переправили через границу. Два раза ему давали по двадцать четыре часа на выезд, угрожая в противном случае четырьмя месяцами принудительных работ. Когда прошел этот срок, ему дали еще два дня, но так как он не позаботился улизнуть и в этот срок, то ему предстояли либо принудительные работы, либо тюрьма, либо концентрационный лагерь. Рабочих домов у них уже нет, – вернее называют они их иначе. Ликвидируя какое-либо из своих милых учреждений, эти молодцы всегда придумают новое. Им нет ни малейшего дела до того, какие причины двигают поступками людей. Для них существуют только преступники и честные люди. Тот, кто не может доказать, что он не преступник, тот именно и есть преступник.

Павел должен был убраться. Он побывал уже раз шесть у французского консула, но тот ничего и слышать о нем не хотел. В последний раз он вышвырнул его и запретил ему переступать порог консульства.

Павел отправился в Люксембург, тайком пробрался через границу и попал во Францию. Когда его опросили, этот осел сказал, что он француз. Впрочем, больше ему ничего не оставалось. Стали наводить справки и доискались, что Павел пытался незаконным путем добыть себе французское подданство. Это большое преступление. Гораздо большее, чем самый дерзкий грабеж. Ему, конечно, пришлось бы посидеть за это.

В конце концов ему оставили лазейку, чтобы улизнуть. Предложили вступить в иностранный легион. Тут он мог заслужить десять французских подданств, если бы только устоял до конца.

Но он не устоял и вынужден был бежать. По его словам, бегство – скверная штука. Куда бежать? В Испанию? Хорошо. Но это чертовски далеко. И кроме того, марокканцы всегда не прочь заработать «на голове». По кончику носа у них ведь не угадаешь, если попросишь у них пару фиников или глоток воды. А вернуться назад значит сделаться дезертиром. Лучше уже заколоть себя острым колом…

А то наткнешься на марокканцев, которые разденут тебя догола и бросят в раскаленный песок.

Но есть среди них и такие, которые не возьмут у тебя ничего, а убьют тебя или запытают до смерти за то, что ты из ненавистного легиона, или за то, что ты презренный христианин.

А бывают и такие, которые утащат тебя бог весть куда и продадут, как раба на мельницу. Тоже удовольствие! Лучше вырвать из себя потроха и отдать их на съедение собакам.

Но парню везло, дьявольски везло. Он встретил марокканцев, которые хотели его убить или привязать к конскому хвосту. Он вовремя успел предупредить их, сказав, что он – немец, хотя они обычно и не пускаются ни в какие дискуссии. Немцы, конечно, тоже христиане, но они воевали с французами. И в этом их огромная заслуга. В Испании и в Мексике немцам вменяется в заслугу то, что они пустили ко дну пятьдесят тысяч американцев. У марокканцев немцы в особом почете потому, что они сражались на стороне турок, то есть на стороне магометан, против англичан и французов. С магометанами же, воюющими на стороне англичан и французов и взятыми в плен, немцы обращались не как с военнопленными, а почти как с друзьями. Это знает каждый, почитающий Аллаха и пророка его, – и в Марокко и в Индии.

Но какой безумный труд внушить магометанину, не турку, что ты – немец! Он представляет себе немцев совершенно отличными от ненавистных французов и англичан. И когда он видит, что немец выглядит почти так же, как и француз, то не верит и думает, что его хотят обмануть. А если он, будучи немцем, служит в иностранном легионе, то ему не поверит даже и тот, кто раньше считал его немцем. Немец никогда не станет сражаться на стороне французов против магометан, борющихся за свободу, потому что немцы сами знают, что значит бороться за свободу и независимость своей страны против французов и англичан.