Прославленный воитель, видел сам,

Как безбородый, словно амазонка,

Кай Марций гнал щетинистых врагов.

Заметив, что один из римлян ранен,

Его он заслонил своею грудью

И на глазах вождя убил троих.

Сойдясь с самим Тарквинием, свалил

Он с ног его в тот день, когда на сцене

Еще играть он мог бы роли женщин,

Но получил как первый меж мужами

Венок дубовый. В юность он вступил

Как зрелый муж и рос подобно морю,

В семнадцати сражениях лишив

Соратников надежды на награду.

И, наконец, у кориольских стен

И в городе сражаясь (у меня

Нет слов, достойных этого деянья!),

Он беглецов остановил и трусам

Помог своим примером превратить

В забаву страшный бой. Как острым килем

Корабль бегущий гнет траву морскую,

Так он своим мечом — печатью смерти,

Косившим всех, кого клинок коснулся,

Сминал и раздвигал ряды врагов,

Израненный от головы до пят

И стон предсмертный исторгая каждым

Своим движеньем. Он один ворвался

В губительные стены Кориол,

Кровь — знак судьбы — оставив на воротах,

Без помощи сумел оттуда выйти

И, снова с подоспевшим подкрепленьем

В них вторгшись, как комета, город взял.

Но тут же, чутким ухом уловив

Шум битвы вдалеке, он укрепил

Измученную плоть воспрявшим духом

И вновь на вольсков ринулся, шагая

По грудам мертвецов, как если б были

Они его несметною добычей,

И так, в крови, без отдыха сражался,

Пока не стали нашими и город,

И поле битвы.

О достойный муж!

Он заслужил те почести, какие

Ему готовим мы.

Добычу нашу

Он оттолкнул, ценнейшие дары

Сочтя за грязь и меньшего желая,

Чем нищий мог бы дать ему; награду

За подвиги он видит в их свершенье,

Довольный тем, что каждый день рискует

Своею жизнью.

Как он благороден!

Пускай его введут.

Позвать сюда

Кориолана.

Вот он сам идет.

Входит Кориолан.

Кориолан, сенат тебя возводит

В сан консула.

Готов служить сенату

Мечом и жизнью.

Обратись теперь

К народу с речью, как велит обычай.

Позвольте мне его не соблюсти.

Не в силах я стоять перед толпою

Полунагим и, раны открывая,

Молить ее отдать мне голоса.

Прошу, меня от этого увольте.

Избранье без народа — незаконно,

А он не даст обычай нарушать.

Прошу, не раздражай народ напрасно,

Смирись с обрядом древним и добудь

Свой сан по установленному чину,

Как все, чей ты преемник.

Роль такую

Играя, покраснею я, и лучше

Народу этого не видеть.

(Сицинию)

Слышишь?

Мне ль хвастаться перед толпою; "Дескать,

Я сделал то да се" — и не скрывать,

Но обнажать зажившие рубцы,

Как будто ради голосов ее

Я раны получал?..

Оставь упрямство. —

Трибуны, сообщить вам поручаем

Народу о решенье нашем.

(Кориолану.)

Славься

И счастлив будь, наш консул благородный!

Кориолан, будь счастлив! Славься! Славься!

Трубы.

Все, кроме Сициния и Брута, уходят.

Вот как с народом поступить он хочет!

Пора бы это всем понять! Он будет

Просить о том, что презирает, ибо

Просимое дает народ.

Идем

На рыночную площадь и народу,

Который ждет нас там, расскажем все.

Уходят.

Там же. Форум.

Входят семь-восемь горожан.

Да что там толковать: попроси он наших голосов, мы ему не откажем.

Ну, если захотим, то можем и отказать.

Это, конечно, наше право, но ведь этим правом мы воспользоваться-то не вправе: покажи он нам свои раны да расскажи про свои подвиги, так мы наши языки в эти раны всунем и за них говорить начнем. Да, уж если он нам про свои благородные дела расскажет, так нельзя же нам такое неблагородство проявить, чтоб ему в признательности отказать! Неблагодарность чудовищна; значит, неблагодарный народ — чудовище. А раз мы сами из народа, то и мы окажемся чудовищами.

Да нас и теперь из-за каждого пустяка готовы чудовищами объявить. Помните, когда мы из-за хлеба взбунтовались, он и сам не постыдился обозвать нас многоголовой чернью.

Многие нас так называли: и не за то, что головы у одних из нас черные, у других — русые, у третьих — каштановые, а у четвертых и вовсе плешивые, а за то, что умы у нас совсем уж разномастные. Честное слово, если б они разом выскочили из одного черепа, то и тогда разлетелись бы на все четыре стороны — на восток, запад, север, юг — и, продолжая двигаться по прямой, очутились бы все на одной окружности, да только в разных точках.

Вот ты как думаешь? А в какую сторону полетел бы, по-твоему, мой ум?

Ну, твой-то не так быстро из башки выберется: он в нее чересчур крепко заколочен; а если все-таки вырвется на свободу, то наверняка полетит на юг.