Венком увенчан будешь за отвагу,

С которой пролил кровь жены и сына.

Что до меня, то я, мой сын, не стану,

С судьбою примирясь, покорно ждать

Конца войны. Уж если я не в силах

Склонить тебя великодушным быть

К обеим сторонам, а не стремиться

Добить одну из них, то знай, что, прежде

Чем двинуться на Рим, тебе придется

Ногою наступить на чрево той,

Что жизнь тебе дала.

И на мое,

Где зачат сын, который должен имя

Твое сберечь.

Он на меня не ступит:

Я спрячусь, вырасту и драться буду.

Чтоб неженкой, как женщины, не стать,

Глядеть не надо на детей и женщин.

Я засиделся тут.

(Встает.)

Ты не уйдешь.

Когда б мы римлян пощадить просили

На гибель вольскам, чей слуга ты ныне,

Ты был бы вправе упрекнуть нас в том,

Что честь твою мы ядом отравляем.

Но молим мы тебя лишь примирить

Враждебные народы, чтобы вольски

Могли воскликнуть: «Мы явили милость!».

А римляне: «Мы приняли ее!»,

Чтоб обе стороны тебя встречали

Приветом общим: "Будь благословен,

Ты, что принес нам мир!" Мой сын великий,

Ты знаешь, счастье на войне — неверно;

Но верно то, что, если Рим ты сломишь,

Заслужишь ты одну награду — имя,

Которому проклятья будут вторить

И под которым летопись напишет:

"Он был велик, но все его деянья

Последнее из них свело на нет.

Он родину сгубил, за что навеки

Покрыт позором!" — Отвечай мне, сын!

Ведь ты считал, что высший признак чести —

Быть равным в милосердии богам,

Чья молния, пронзая щеки неба,

Становится затем секирой грома

И лишь дубы разит. Что ж ты молчишь?

К лицу ли тем, кто сердцем благороден,

Обиду помнить? — Нет, он глух к слезам. —

Дочь, говори же с ним. — Малыш, проси.

Твой лепет, может быть, его скорее,

Чем наши слезы, тронет. Кто на свете

Обязан большим матери, чем он?

И все ж он допустил, чтоб я к нему

Взывала безответно, как колодник. —

О, ты всегда был с матерью неласков,

Ни в чем не уступал ей, хоть она,

Клохча, как одинокая наседка,

Жила тобой, тебя для битв растила,

Ждала, когда со славой из похода

Вернешься ты… Что ж, если наша просьба

Несправедлива, прогони меня;

А если справедлива — ты бесчестен

И гнев богов изведаешь сполна

За то, что посягнул своим отказом

На право матери. — Он отвернулся!

Все на колени: пристыдим его!

Все падают к ногам Кориолана.

Ведь он Кориолан, а это имя

Не жалости, но гордости сродни.

Склонимся перед ним в последний раз.

Откажет — возвратимся, чтобы дома

Среди соседей встретить смерть. — Взгляни же

На нас, взгляни хотя б на малыша:

Не знает он, о чем просить, но с нами

К тебе ручонки тянет на коленях.

А это довод посильнее тех,

Которыми отказ ты подкрепляешь. —

Идем. Довольно. Этот человек

На свет от вольской матери родился,

Жена его, наверно, в Кориолах,

И внук мой на него похож случайно. —

Что ж ты не гонишь нас? Я помолчу,

Пока наш город пламя не охватит,

А уж тогда — заговорю.

О мать,

Что сделала со мною ты! Взгляни,

Разверзлось небо, и со смехом боги

На зрелище неслыханное смотрят.

О мать моя! Счастливую победу

Для Рима одержала ты, но знай,

Что сына грозной, может быть, смертельной

Опасности подвергла. Будь что будет! —

Авфидий, заключу я мир почетный,

Раз не могу войну вести как надо.

Скажи, сумел бы ты, Авфидий добрый,

Когда б со мною местом поменялся,

Остаться твердым, матери не внять

И ей не уступить? Скажи, Авфидий.

Я тоже был растроган.

Я дерзну

Поклясться в том, что говоришь ты правду:

Ведь и мои глаза не так-то просто

Подернуть влагой состраданья, друг.

Но посоветуй, на каких условьях

Мы им даруем мир. Что до меня,

Мне в Рим возврата нет. Уйду я с вами.

А ты мне помоги. — О мать! Жена!

(в сторону)

Я рад, что честь твоя и состраданье

Вступили в ссору, — это мне вернет

Удачу прежних дней.

Женщины хотят прощаться с Кориоланом.

Не торопитесь!

Сначала выпьем мы вина и этим

Надежней слов скрепим наш договор,

Который вы потом снесете в Рим.

Идемте, женщины. За этот подвиг

Должны бы храм воздвигнуть вам. Без вас

Мечи всех италийских государств

Не вынудили б нас к такому миру.

Уходят.

Рим. Площадь.

Входят Менений и Сициний.

Видишь вон тот выступ Капитолия, угловой камень?

Вижу. А что?

А вот если сдвинешь его с места мизинцем, значит, еще есть надежда, что римлянки, особенно его мать, Кориолана уговорят. Но я тебе скажу: надежды нет! У нас на шее петля — осталось только ее затянуть.

Неужели человек за такой короткий срок может так перемениться?

Гусеница тоже на бабочку непохожа, а ведь бабочка была гусеницей. Марций из человека стал драконом: у него выросли крылья и ползать ему больше незачем.

Но он так горячо любил свою мать.

Меня тоже. А теперь думает о матери не больше, чем жеребец-восьмилетка. От его хмурого вида спелый виноград киснет. Он ходит как осадная башня; под его шагами земля дрожит. Взглядом он, кажется, панцирь пробить в состоянии. Голос у него вроде набата, каждое слово — громче пушечного залпа. Он сидит в кресле под балдахином, словно статуя Александра.14 Не успеет он отдать приказ, как тот уже выполнен. Дайте ему бессмертие да трон на небе — и будет настоящий бог.

Ему для этого еще одного не хватает — милосердия, если ты, конечно, верно его описал.