Лишь мнением народным создается.

Тому, кто стал у власти (пусть по праву),

Вернее нет могилы, чем трибуна,

С которой слышит он хвалу.

Гвоздь выбивается другим гвоздем,

Ломает силу сила. Ну, идем. —

О Кай, как только Рим возьмешь ты свой,

Я верх возьму, несчастный, над тобой.

Уходят.

Рим. Площадь.

Входят Менений, Коминий, Сициний, Брут и другие.

Нет, не пойду. Вы слышали, что он

Ответил своему вождю былому,

Любившему его нежней, чем сына?

Меня он тоже звал отцом. Что толку?

Идите вы, кем изгнан он, и, ниц

За милю пав перед его палаткой,

К пощаде на коленях доползите.

Уж если он Коминию не внял,

Я лучше дома посижу.

Он даже

Узнать меня не захотел.

(трибунам)

Слыхали?

Когда, забывшись, он сказал: «Коминий»,

Я стал о крови, пролитой совместно,

О дружбе нашей вспоминать. Он крикнул,

Что нет Кориолана, что отрекся

Он от своих прозваний и пребудет

Без имени, пока себе другого

В огне пожаров гибнущего Рима

Не выкует.

Спасибо вам, трибуны!

Вы крепко потрудились, чтобы уголь

Подешевел. Вас будут помнить в Риме.

Сказал я, что пощаду дать тому,

Кто ждать ее не вправе, — благородно.

Ответил он, что глупо государству

Просить того, кого оно карает.

А что ж еще ему ответить было?

Его просил я пожалеть друзей.

Он возразил, что недосуг ему

Перебирать прогнившую мякину,

Разыскивая два иль три зерна,

Что ради них трухи зловонной кучу

Не сжечь — нелепо.

Два иль три зерна!

Одно — я сам, другие — мать, жена,

Его сынок да этот храбрый воин.

А вы — мякина, гниль, чей смрад взлетает

До самых звезд. Сгорим мы из-за вас!

Не гневайся. Уж если ты помочь

Не хочешь нам в беде неотвратимой,

Так не кори хоть ею нас. А все же,

Возьмись ты быть ходатаем за Рим,

Язык твой ловкий мог бы сделать больше,

Чем наше наспех набранное войско.

Нет, в это я мешаться не желаю.

Молю тебя, ступай к нему!

Зачем?

Чтоб хоть увидеть, не пойдет ли Риму

На пользу ваша дружба.

Ну, а если

Меня он, как Коминия, прогонит,

Не выслушав, и я вернусь,

Презреньем друга тяжко оскорбленный?

Ну, что тогда?

Тогда отчизна будет

За добрые намеренья твои

Признательна тебе.

Что ж, попытаюсь.

Я думаю, что выслушан им буду,

Хоть на Коминия глядел он косо

И прикусив губу. Как это горько!

Но, может быть, пришел к нему Коминий,

Когда он был не в духе, не обедал?

Ведь если в жилах пусто, кровь не греет,

То нам не в радость даже солнце утром

И скупы мы на деньги и прощенье.

Но если кровеносные каналы

Наполнены у нас вином и пищей,

То мы душою кротче, чем в часы,

Когда постимся, как жрецы. Я лучше

Дождусь, пока обед его смягчит,

А уж потом примусь просить.

Путь к доброте его тебе известен,

И ты не заплутаешь.

Будь что будет,

А то, что будет, я узнаю скоро.

Попробую.

(Уходит.)

Не станет даже слушать

Его Кориолан.

Ты так уверен?

Да я же видел: он сидит в палатке,

Весь раззолоченный, глаза сверкают

Так, словно Рим предать огню хотят.

Он жалость заточил в тюрьму обиды.

Когда пред ним я преклонил колени,

Он процедил мне: «Встань!» — и отослал

Меня рукой безмолвною, а после

Уведомил меня письмом о том,

Что может сделать и чего не может,

Поскольку связан клятвой, данной вольскам.13

Итак, одна у нас надежда —

Достойные его жена и мать,

Которые, как слышал я, решили

Молить его о жалости к отчизне.

Идем. Упросим их поторопиться.

Уходят.

У входа в лагерь вольсков под Римом.

На постах стоят часовые. К ним подходит Менений.

Стой! Ты откуда взялся?

Стой! Назад!

Хвалю: вы хорошо несете службу.

Но я сановник, и с Кориоланом

У нас дела.

Откуда ты?

Из Рима.

Назад! Не хочет вождь о Риме слышать.

Скорей твой Рим сгорит, чем ты с вождем

Поговоришь.

Любезные мои,

Когда ваш вождь рассказывал при вас

О Риме и своих друзьях, ручаюсь,

Меня упоминал он. Я — Менений.