– Где же может быть эта картина?

– Скорее всего, он ее где-то прячет и хочет продать за очень большие деньги. Не исключено, что хранит в банке, там у него есть ячейка. Во всяком случае, он ни разу не выставлял ее на аукционе.

– Кто может приобрести эту картину?

Художник задумался.

– Я и сам не однажды думал над этим вопросом, – честно ответил он. – Но даже в Париже не у многих найдутся такие сумасшедшие деньги, чтобы купить картину. Впрочем, есть один человек, – неожиданно твердо произнес он. – Это граф д'Артуа. Вот кто не жалеет денег на произведения искусства.

– Понятно. И что, больше вы ни разу не встречали полотен этого художника?

Савелий заметно напрягся. В лице Дидро что-то дрогнуло, а это уже неспроста.

– Здесь как раз и выплыла картина «Страшный суд»! Она тоже была написана тем же автором. Это я понял сразу, как только смыл первый слой краски...

– Ее тоже принес Барановский?

– Да, – не сразу ответил художник. – И, как он сказал, взял он ее у той же самой старухи.

– Что же на ней было изображено?

– Молодая женщина, очень красивая.

– Может быть, ее не стоило смывать? Кто знает, что там под слоем краски? – высказал свое сомнение Савелий.

– Я тоже мучился этим вопросом, – признался художник, но когда все же убрал первый слой, то не пожалел. Передо мной была сцена Страшного суда. Ужасы были нарисованы настолько реалистично, что я на минуту засомневался: а может быть, автор лично спускался в ад, чтобы посмотреть на мучения грешников?

– Вы с нее тоже сделали копию?

– Да, – сдержанно кивнул Дидро, вновь спрятав взгляд. – Так распорядился господин Барановский. Я сделал одну копию. Картины он забрал с собой. Мсье, вы на меня не заявите в полицию? Я сразу понял, что с этими картинами что-то неладно. Что они принесут мне неприятности. И я не ошибся!

Родионов поднялся:

– Надеюсь, что это не последняя наша встреча.

– Мсье, вы не заявите на меня в полицию? – взмолился Жан Дидро. – Вы же видите, что я просто попал в безвыходное положение. Во всем виноват господин Барановский!

– Не переживайте, мсье, я вам верю, – кивнул Савельев Дидро, устремившемуся следом. – Этот разговор останется между нами.

Савелий, помахивая тросточкой, стал подниматься по лестнице. Где-то наверху, за поворотом, скрипнула ступенька. Остановившись, Савелий прислушался. Нет, показалось. И уверенно стал подниматься дальше. В следующую минуту шорох раздался более отчетливо, но уже у выхода. Савелий, перепрыгивая сразу через две ступеньки, устремился к выходу.

Не успел! В глубине двора колыхнулось потревоженное белье, а потом раздался стук закрываемой калитки.

Только когда стали делить добро графа Джулио Мазарина, стало ясно, что если бы он вернулся после Крестового похода к себе в Нормандию, то сделался бы едва ли не самым богатым рыцарем страны. Одно лишь золото размещалось на десяти подводах. Большую часть добра забрали себе монахи Тевтонского ордена, но даже то, что оставалось, сделало состоятельными людьми целую дюжину рыцарей. Каждый из них понимал, что этих сокровищ с лихвой хватит на то, чтобы отремонтировать обветшавшие замки, расширить земельные владения и оставить отпрыскам немалое наследство.

Оруженосцу графа, рыцарю д'Эсте, досталось четыре золотых шлема, два серебряных панциря какого-то знатного сельджукского вельможи и три мешка различных украшений.

Но не было главного!

Д'Эсте с трудом дождался началa аудиенции, а когда часы показали полдень, рыцарь, надев свою лучшую броню, направился к апартаментам епископа.

Епископ Марк был неприхотлив в быту, в общем-то, как и все рыцари Тевтонского ордена. Порой казалось, что для жизни воинствующим монахам достаточно молитвы и меча. Даже сутану он предпочитал не фиолетового цвета, какую подобает носить епископу, а обыкновенную – черную. Такую, что носят рядовые монахи. И лишь массивный золотой крест на широкой груди, украшенный многими драгоценными каменьями, свидетельствовал о том, что он иерарх, наделенный немалой властью.

Правую щеку епископа рассекал большой широкий шрам. Многие полагали, что Марк получил его в одном из походов за Гробом Господним. Но действительность была иной. Это был след кинжала ревнивца-мужа, когда тот однажды ночью застал свою супругу в объятиях юноши. Схватка была недолгой, и перевес сил остался на стороне молодости, но после того поединка Марк стал очень религиозным, а вскоре и вовсе постригся в монахи.

Епископ не принадлежал к знатному роду, не было у него и богатств. А следовательно, путь в иерархи церкви для него был закрыт, и лишь доблесть и мужество – качества, наиболее ценные во время войны, – позволили ему подняться почти на самую вершину церковной власти. Даже сейчас, добившись почти всего, о чем мог бы мечтать простой смертный, Марк одевался в рубище обыкновенного монаха и сражался с сельджуками, как обычный воин.

Епископ Марк был достоин уважения.

Допустив рыцаря к руке, епископ терпеливо подождал, пока тот наконец разогнется, и, когда д'Эсте отступил на два шага, негромко спросил:

– Что тебя привело ко мне?

– Ваше преосвященство, – набрался рыцарь храбрости, – у графа Мазарина были две картины: одна из них «Мадонна с младенцем», а другая – «Страшный суд». Я бы отдал за них все золото, которое досталось мне после графа. – И, заметив недовольный взгляд иерарха, поспешно добавил: – Кроме того, я бы отдал три золотые булавы и два серебряных топора. Их рукояти украшены рубинами величиной с ноготь. У меня еще есть камни, я готов отдать и их.

Епископ на секунду задумался. Сокровища для него ничего не значили. Он обладал куда большими ценностями – властью над людьми. И не упускал случая, чтобы выразить свое презрение к благородному металлу. Совсем иное дело – католическая церковь, она обязана быть богатой, для того чтобы своим могуществом соперничать со светской властью. А он, епископ Марк, всего лишь ее слуга, который обязан не только оберегать церковные сокровища, но и преумножать их.

– Значит, говоришь, рубины?

– Да, ваше преосвященство, рубины. Камни такой величины мне никогда не доводилось видеть.

Рубины были в особом почете, потому что напоминали застывшую кровь Христа, только она единственная способна застывать в камень и переливаться огнями радуги.

– Это интересно, – неожиданно согласился епископ. – Ты можешь показать хотя бы один из них?

– Конечно, ваше преосвященство, – рыцарь протянул ему огромный темно-красный рубин. Грани его были настолько чисты и отполированы, что в них можно было смотреться. Пальцы епископа несмело потянулись навстречу блеску, а потом, словно опасаясь осквернить Христову кровь нечистым касанием, застыли.

– Этот рубин способен украсить даже митру папы, – умело скрывая восторг, заключил Марк. – Хорошо, считай, что эти картины принадлежат тебе.

Епископ Марк, отказавшись от дворца паши, разместился в обыкновенной лачуге, еще недавно принадлежавшей горшечнику. Презирая роскошь, он не отказывал себе в хорошем оружии, и оно лежало всюду: два кинжала на столе, двуручный меч был прислонен к стенке, а в дальнем углу виднелись еще несколько мечей и три сабли. Двуручный меч епископа можно было узнать сразу по инкрустированной рукояти в виде креста, а вот сабли – трофейные и наверняка принадлежали каким-то знатным сельджукским вельможам. Словом, лачуга больше напоминала оружейную лавку, чем жилище священника.

Впрочем, трудно было понять по-настоящему, кто был епископ Марк в действительности. С оружием, как и с крестом, он не расставался никогда. И часто его долговязую фигуру можно было встретить в воинских порядках среди костров: в одной руке меч, а в другой распятие, как если бы он был божий посланник, спустившийся на землю, чтобы покарать виновных и утешить слабых.