– Да. Вы прошли испытание, – торжественно объявил командор. – Теперь вы один из нас. Знаете, что символизируют эти знаки?

– Единство пространства, времени и духа, – без запинки произнес Чернопятов.

– Верно, – удовлетворенно кивнул командор. – Я думаю, излишне будет говорить вам, что у нас существует строжайшая конспирация. Содержание наших бесед должно остаться с вами до могилы. И тем более вы не должны посвящать посторонних в наши дела.

– Разумеется, командор, – серьезно пообещал Чернопятов.

– Хочу сказать, что от вас ждут больших дел.

– Я не подведу.

– Теперь мы выпьем за наше единство. Вам нужно помнить, что в любой стране, где бы вы ни находились, у вас всегда найдутся друзья и союзники.

– Спасибо, командор.

– Не надо благодарить. Давай-ка лучше помянем нашего покойного отца. Помнишь его?

И только тут Чернопятов наконец понял, кого ему все время напоминал Вольдемар. Да это же бесследно пропавший сын старого графа Строганова. Вот он, значит, как устроился в этой жизни!

Георгий с трудом перевел дух. А Вольдемар лукаво улыбнулся и сказал:

– Не удивляйся, братец. Ты думал, что много обо мне знаешь, а по сути не знаешь ничего. Ладно, мы с тобой все обсудим, а пока выпьем.

Командор вынул из саквояжа бутылку темно-синего стекла. Посуда красивая, с гроздьями винограда на выпуклых боках.

– Здесь найдется пара рюмочек?

– Конечно, – метнулся Чернопятов к шкафу и вытащил из него две стопки.

Потянув за пробку, командор легко откупорил бутыль.

– Вот только картина, которую ты принес, фальшивка.

– Этого не может быть, – в страхе выдохнул Чернопятов.

– И ты будешь со мной спорить? Ведь я помню на ней каждую трещину еще с раннего детства... Ладно, это неважно. За твой успех! Считай это пока всего лишь некоторой прелюдией. Через неделю, когда соберутся все члены нашего братства, твое вступление в союз пройдет более торжественно. А потом, грех не отведать этого коньяка, ему ровно сто лет! – Командор твердой рукой разлил напиток, взяв стопку, произнес: – Ты кому-то отдавал картину?

– Да, – не без труда признался Георгий Чернопятов. – Чтобы сделали копию. Это так... Для себя...

– И кому же?

– Ты знаешь этого художника, мы обращались к нему...

– Ладно... С богом!

Чернопятов выпил темно-коричневую жидкость. На мгновение его взгляд застыл, на губах показалась пена. Георгий пытался что-то сказать, но помешали спазмы, перехватившие горло. Рука его дрогнула, и из ослабевших пальцев выскользнула рюмка. Ударившись об пол, она разлетелась по углам мелкими колючими осколками. Сделав два неровных шага, Чернопятов остановился и, ухватившись руками за шею, повалился на пол, стукнувшись затылком о край стола.

Командор приблизился к нему.

– Я не только глава ложи, – сообщил он. – Но я еще и палач. Так бывает... Ты разочаровал нас, братец.

Посмотрев в расширенные от ужаса глаза Чернопятова, он удовлетворенно хмыкнул. Осторожно, словно опасаясь, что умирающий может ухватить его за запястье, вытянул из его пальцев амулет и бережно положил в карман.

Долг исполнен. Больше ему здесь делать нечего.

Вечером пришел Мамай. В шикарном темно-коричневом костюме, с тростью, он совсем не походил на себя прежнего. Эдакий принц монгольских степей, надумавший потратить все свое состояние на парижских барышень.

Вот какие чудеса творит с человеком парижский воздух! Парижане, созерцая монгольский прищур татарина, воспринимали его не иначе как отпрыска древнейшего степного рода, всю жизнь вкушавшего исключительно из золотой посуды и пьющего по утрам кровь заколотого барашка.

Взгляд у Мамая был дерзкий, цепкий, каждую женщину он осматривал с таким вниманием, словно был строгим судьей на конкурсе красоты.

Савелий сдержанно улыбнулся, – тот еще тип!

Мамай уверенно устроился в кресле, осторожно снял котелок и бережно положил его на колени.

– Что скажешь?

– На квартире Барановского состоялась встреча.

– Кого и с кем?

– К Барановскому приехал один художник. Я видел его однажды в галерее д'Артуа.

– Так, дальше.

– Они разговаривали недолго, потом Барановский уехал к графу д'Артуа и увез с собой несколько свертков.

– Что в них было?

– Предположительно картины.

Савелий понимающе кивнул:

– Похоже, что этот Барановский прохиндей, каких мало. Так, что было потом?

– Графа д'Артуа господин Барановский покидал очень довольный. У меня сложилось впечатление, что он расплачивался с ним этими картинами. Похоже, что бизнес у господина Барановского идет весьма неплохо.

– Кажется, в галерее графа сегодня выставляются новые картины?

– Да.

– Ну что ж, в таком случае стоит нанести визит.

На ажурном комоде красного дерева стояли большие резные часы в виде двух обнимающихся ангелочков. Генерал Аристов говорил, что они собраны каким-то российским левшой из двадцати пяти пород дерева, причем безо всяких металлических частей. Короткая стрелка из какого-то темного дерева дрогнула и остановилась на цифре пять.

Мамай широко улыбнулся:

– Как скажешь, хозяин!..

Вытянутый холл с узкими высокими окнами, где граф обычно устраивал выставку своих полотен, больше напоминал средневековый зал. Нетрудно было представить, что каких-нибудь четыреста лет назад здесь во всю длину стояли крепкие дубовые столы, за которыми пировала парижская знать. Зал искрился атмосферой праздника, раздавались громкие голоса, звон бокалов и женский смех. А где-нибудь в темных углах можно было услышать жаркие любовные признания.

Граф д'Артуа, указывая на картины, делал приказчику короткие распоряжения и вальяжно двигался дальше. Картины в основном были развешаны, свободными оставались всего несколько мест, наиболее выгодных, как раз напротив окон, и граф намеревался разместить здесь наиболее значимые полотна своей коллекции. Слуги подходили к нему с картинами, но граф, слегка морщась, отбраковывал их одну за другой. Наконец он остановил свой выбор на небольшом полотне, посвященном быту французской деревни. На картине был запечатлен пожилой мужчина, почти старик, с лицом, изрезанным глубокими морщинами. Слегка наклонившись, он подправлял точилом косу.

На взгляд Савелия, выбор был сделан более чем странный, и, только когда он подошел поближе и прочитал подпись, понял, что граф был прав. Полотно принадлежало одному из виднейших художников фламандской школы. Именно сейчас в Париже на них был небывалый спрос. И только одна эта картина могла принести графу не менее полумиллиона франков.

Граф, скрестив руки на груди, хмуро любовался шедевром. Причем его лицо отражало такую массу чувств, как будто он пытался решить непосильную задачу – бросить полотно в огонь или все-таки оставить его грядущим поколениям.

– Необычайно яркие краски, – произнес Савелий Родионов, остановившись рядом с графом. – Она буквально пронизана настроением.

– Вы правы, – негромко отвечал граф, чуть наклонив седую голову. – Так оно и есть в действительности. Я считаю, что такую картину мог написать только человек с необыкновенно чистой душой. Вы, я вижу, неплохой знаток картин. Разрешите представиться – граф д'Артуа. Хотя после революции все эти титулы не в моде. Но я приверженец старых традиций.

– Родионов Савелий.

– О! У вас русские корни!

Савелий улыбнулся:

– Нет, я сам русский. Эксперт по картинам.

Граф с интересом посмотрел на собеседника. Присматривался к нему и Савелий. Вблизи д'Артуа совсем не выглядел старым. Поражали глаза – большие, темно-серые, слегка навыкате и при этом необыкновенно живые. Несомненно, в молодости они могли растопить самое холодное женское сердце. И только темно-коричневые пигментные пятна на лице указывали на преклонный возраст графа.

– Вот как? Очень любопытно! – Граф даже слегка развернулся к нему. – Что вы можете сказать по поводу вот этой картины? Она настоящая или это искусная фальшивка?