– Что я могу ещё ждать?
– Да, что?
Их взгляды встречались. Глаза Брэндона вспыхивали, её – сияли, но оба тут же отворачивались друг от друга, вспоминая об эпизоде в его комнате. Это было запретно, но так упоительно...
Придворные многозначительно поглядывали на едущую в стороне от обоза парочку. Они прекрасно смотрелись вместе на зеленеющем, пестром от первых цветов лугу, оба прекрасные наездники – красивая молодая пара, которым, видимо, так хорошо вместе.
– Чарльзу Брэндону просто поручено ввести ее высочество в курс дел при дворе, – пояснял членам свиты Томас Болейн, но при этом его интонация была столь ироничной, что даже чопорная Люсинда Моубрэй насмешливо хмыкала.
А Брэндон и в самом деле рассказывал принцессе о дворе. Ему необходимо было сделать так, чтобы она заранее была милостива с его союзниками и предвзято относилась к недругам. И он восхищенно отзывался о маркизе Дорсете, хвалил герцога Норфолка, суше отзывался о Бэкингеме или приближенной даме королевы графине Солсбери.
– Вы слушаете меня, миледи?
– Да, Чарльз. Я помню леди Солсбери. Она моя двоюродная тетка, дочь герцога Кларенса, брата моего деда Эдуарда IV, Ее выдали замуж за сэра Поула и сделали графиней Солсбери. Она очень красива, – произнесла Мэри, словно бы с сожалением.
– Ну, она уже не так хороша, как раньше, – успокоил её Брэндон. И добавил:
– Леди Солсбери очень предана королеве, поддерживает её партию.
– Партию Катерины?
Брэндону пришлось пояснить, что весь двор поделен на две партии: союзников Испании, в число которых входят королева, герцог Бэкингем, лорд епископ Фишер; и партию, что стоит за союз с Францией, и которую возглавляет канцлер Вулси и Дорсет. О Вулси они поговорили особо. Брэндон отзывался о нем с восхищением, хвалил его деловые качества, государственный ум, говорил, что король прислушивается к его мнению более чем к чему-либо другому.
– Да, я наслышана о Вулси, – отвечала Мэри. – В Ипсвиче, откуда он родом, о нем отзываются похвально. Но если мой брат прислушивается к речам Вулси, значит, он за союз с Францией?
Брэндон предпочел ограничиться уверениями, что Генрих ещё ничего для себя не решил. В противном случае разговор мог коснуться того, что залогом этого союза может стать именно она. А Брэндон избегал этой темы, даже встревожился, заметив, как задумалась принцесса.
– Если судить по вашим речам, сэр, – спросила она через время – вы тоже поддерживаете профранцузскую партию. И значит, я тоже должна держаться этого направления?
Он был в восторге от её покорности и изумлен сообразительностью. Уйдя от прямого ответа, Чарльз стал говорить, что король Генрих будет восхищен такой умной сестрой, которая внимательна, вдумчива и учтива. К тому же ещё красавица и...
– Разве что по воде не хожу, – улыбнулась Мэри. Лишь ближе к вечеру принцесса, наконец-то оставив Брэндона, пересев с коня в фургон к своей свите, и позволила им опекать себя. Джейн Попинкорт, стряхивая щеткой пыль с её подола, негромко заметила:
– Миледи, вы весь день уделяли внимание только сэру Чарльзу, а это недопустимо. Вы не могли более явно продемонстрировать своих чувств, даже если бы на глазах у всех обняли его и поцеловали.
Мэри невозмутимо пожимала плечами.
– Пустое, Джейн. Ах, как было хорошо скакать с ним, ощущать ветер в волосах и лошадь под собой. Джейн, моя Джейн, – как он смотрел на меня!
– Было бы удивительно, если бы он сидел при вас потупясь. Но вы играете в опасную игру. Послушайте доброго совета, и не заставляйте Брэндона делать выбор между его сердцем и долгом.
– Но именно этого я и хочу! Я хочу, чтобы он полюбил меня, чтобы увлекся мной, забыл все на свете!..
«Тогда Чарльза бросят в Тауэр», – подумала Джейн и даже пожалела Брэндона в глубине души.
Брэндон по-прежнему опекал Мэри. Прилюдно он старался вести себя с ней несколько отстраненно, однако в пути все же позволительны некоторые послабления этикета, и он совсем не имел ничего против их конных прогулок. Ведь им было хорошо вдвоем, они смеялись, шутили, и Мэри видела, что Чарльзу нравятся её остроумные замечания.
Читала она и невольное восхищение в его глазах, чувствовала его пристальные, чисто мужские, взгляды и её охватывало волнение. А условности этикета только раздражали, она хотела, чтобы он был более дерзким... страстным с ней, чтобы он вновь также упоительно целовал и ласкал ее... под одеждой. Но на самом деле она хотела лишь одного – покорить этого сильного ироничного человека, завоевать его, чтобы, он упал на колени у её ног от любви к ней.
А пока... пока она была счастлива. Она просыпалась в незнакомых замках, в уютных монастырях, принимала почести, наслаждалась ими. Потом все – с веселой сумятицей, хлопотами и беготней отправлялись в дорогу, и она ехала рядом с Чарльзом или устраивалась на выложенном подушками мягком днище фургона, или же, забрав у возницы вожжи, сама правила лошадьми. Она могла делать что угодно – и это вызывало у неё чувство эйфории и надежд... Она была влюблена! Это была первая её любовь, когда хочется петь от счастья, когда птицы щебечут особенно звонко, солнце светит ярче, чем обычно, а вода переливается всеми цветами радуги. Мэри не замечала ни пыли, ни тряски в фургоне, не ощущала усталости. Мир был удивителен, а лица вокруг – прекрасными и добрыми. И, глядя на Брэндона, на его красиво покачивающийся в седле торс, на ниспадающие на плечи каштановые волосы, мужественный профиль она млела от счастья, а когда он, чувствуя её взгляд, оборачивался, одними губами говорила: «Я тебя люблю». Забавно, догадывался ли он о смысле беззвучной фразы?
Он догадывался и понимал, что догадываются и остальные. А это злило его. Брэндону даже порой хотелось оттолкнуть её от себя какой-нибудь выходкой, резкой фразой, но он не мог. Она была сестрой короля, её высочеством Марией Тюдор, и ему необходима была её благосклонность. Слава Богу, что он не обделен трезвым умом и умением обуздывать себя.
И лишь когда на закате очередного дня впереди замаячили черные крыши и трубы Стилнэс-Холла, он вдруг понял, что с ним произошло. Понял, когда осознал, что вид усадьбы Анны Браун уже не будит в нем обычной печали.
Они въехали в поместье по небольшому каменному мостику. Мэри с любопытством оглядывалась, увидела множество вышедших встречать её челядинцев, пажей, прислуги. Посредине стоял сам сэр Энтони в своем лучшем лиловом камзоле – высокий, благородный вельможа, державший в руках поднос с бокалом вина. Заметив взгляд её высочества, он опустился на одно колено:
– Будь благословен Господь, даровавший нам такую прекрасную принцессу!
Мэри улыбнулась. Она помнила этого человека при дворе своего отца, помнила, что он был отцом жены Брэндона, с которым Чарльза связывали самые дружеские чувства, готова была быть милостивой с ним.
Сделав Брэндону знак, чтобы он помог ей сойти, она невольно удивилась выражению его лица. Оно было холодным, почти отчужденным. Неужели Чарльз переживает, что она может чем-то обидеть его тестя?
Брэндон нервничал по другой причине. В глубине души его жег стыд, он панически боялся, что проницательный сэр Энтони заметит его особое отношение к принцессе, сочтя это моральной изменой памяти его дочери. И все оставшееся время он держался чопорно, отчужденно, стараясь быть не более чем любезным, но нервничал под обиженным взглядом Мэри и внимательными глазами тестя.
На следующий день из Лондона прибыло посольство во главе с самим епископом Фишером. Он привез указание от Генриха, что тот ждет сестру ко дню Пасхи и готов дать пир в её честь. Значит, у неё есть неделя, чтобы выяснить с Брэндоном отношения и дать понять, что она готова бороться за него.
А пока принцесса была занята: портнихи заканчивали её гардероб, фрейлины развлекали ее, из Лондона то и дело слали все новые и новые подарки. Изящный паланкин, весь раззолоченный, в резьбе и украшениях; нарядный плащ из золотой парчи; прекрасная диадема с россыпью сверкающих бриллиантов и парные к ней серьги с каплевидными подвесками. Мэри была в восторге, она была почти готова простить Генриха, к тому же она чувствовала, что сама соскучилась по нему. Однако во время её долгих бесед с Фишером с её уст нет-нет, да и слетали колкие замечания в его адрес.
