– Итак, вы сейчас уйдете, Чарльз Брэндон. Ибо мы не желаем вас больше видеть. Волей или неволей, вы навлекли позор на нашу семью, и лучшее, что вы сможете сделать, – это покинуть двор, покинуть нас, уехать в провинцию, обвенчаться с леди Лизл... и никогда, слышите, никогда не появляться нам на глаза!

Это была опала, королевская немилость. Но Брэндон понимал, что отделался малой кровью. Он почтительно хотел приникнуть к руке короля, но Генрих вырвал руку, указав ему на дверь. Брэндон отвесил поклон Мэри, лишь на миг взглянув на неё. Её глаза умоляли: «Значит, ты бросаешь меня!», но он, пятясь, вышел, прикрыв за собой дверь. Мэри не могла так владеть собой, как он. И провожала его глазами с такой тоской во взгляде, что выдала себя с головой.

Генрих, как разъяренный лев, кинулся к ней и стал трясти так, что у неё замоталась голова.

– Распутница! Шлюха! – шипел Генрих сквозь сцепленные зубы у самого её лица. – Я так и предполагал, это ты соблазняла его... а не он тебя. И отказаться от высшей доли... от своего долга ради этого ничтожества!.. Он сам не желает вас, миледи! А ты... Ты, принцесса Англии, для которой я устроил величайший брак, о каком только можно мечтать! Брэндон же... Ты никогда его больше не увидишь!

Мэри не могла больше сдерживаться.

– Генрих, пощади! Все, чего я хочу – это вернуться в Саффолк, жить в глуши, уехать от двора. И разве моя вина, что по рождению я так близка к трону?

– О, да! Это дало бы тебе возможность вцепиться в Брэндона, как репей, и ты быстро расставила бы перед ним ноги, залезла бы ему под гульфик... А он... Он бы наплевал на тебя тогда. Он ведь честолюбец, в отличие от Мэри Тюдор!

Генрих оттолкнул ее, грубо швырнув на ковер. Её всхлипывания только раздражали его. Он отошел к окну, резко откинул штору и долго стоял, почти загораживая собой проем, нервно сжимая и разжимая сцепленные сзади пальцы рук. Наконец заговорил, и голос его звучал властно и спокойно.

– Я решил, что больше не стану оттягивать вопрос с вашим браком, миледи.

Плач за его спиной прекратился столь резко и неожиданно, что Генрих, не вытерпев, оглянулся.

Мэри сидела на полу, и глаза её горели такой непреклонностью, что он даже опешил.

– Вы слышали, что я сказал?

Мэри подумала о своей разбитой, униженной любви, о том, как легко король отдавал её незнакомому старику, о том, как оскорблял и глумился над ней, и в ней поднялся такой протест, какого она даже не ожидала. Ей не за что было больше бороться, но она могла отомстить.

– Вы можете объявлять все что угодно, но я скажу «нет». Вам придется отправлять меня во Францию не иначе, как связанной по рукам и ногам, я же буду кричать в лицо этому старому злодею Людовику, что ненавижу его, и если он хочет продолжить свой род, ему следует приказать, чтобы меня держали – так я буду отбиваться. И когда меня поставят с ним перед алтарем, я все равно, сколько бы там не собралось народа, стану повторять – нет, нет, нет!

Глаза Генриха сузились, образовав две голубые щелочки, ноздри раздувались от гнева, он шумно дышал, как разъяренный бык.

– Тебя будут пороть. Много раз. Пока твоя кожа не повиснет клочьями.

Она вздрогнула от смешанного чувства страха и злости.

– Господь и Богоматерь защитят меня, а я не уступлю.

– Господь и Богоматерь на моей стороне, – процедил Генрих сквозь зубы и вышел, хлопнув дверью.

Как и ожидал Вулси, за ним скоро прислали: как всегда, когда у короля были сложности, он обращался к своему верному канцлеру. И сейчас гребцы дружно налегали на весла, гребя против течения в сторону Ричмондского дворца.

За поворотом реки они поравнялись с лодкой, на которой плыл в обратном направлении Брэндон. У Вулси были зоркие глаза, и он ещё издали заметил, что у Брэндона печальный, почти отрешенный вид и понял – то, о чем он думал – свершилось.

Когда лодки сблизились и Брэндон заметил лиловую рясу канцлера-епископа, он вроде бы встрепенулся, похоже, желая отдать лодочнику приказ приблизиться, но Вулси только велел своим людям грести, не сбавляя темпа, и отвернулся, делая вид, что кроме аромата апельсина, который он вертел в руках, его ничего не интересует. Даже не оглянулся на своего бывшего союзника.

Более того, когда нос лодки уперся в причал Ричмондской пристани, он отдал приказ своему секретарю Крамуэлю грести назад в Лондон, настичь Чарльза Брэндона, арестовать и препроводить в Тауэр. Лицо Крамуэля выразило изумление.

– Как же так, ваше преосвященство? Чарльз Брэндон такой вельможа... и друг короля, да и приказа об его аресте ещё не поступало.

– Делайте, как вам велят, Томас! Считайте, что я и король уже отдали подобное распоряжение.

Крамуэль предпочел повиноваться.

В замке Ричмонд, несмотря на наступившие сумерки, было очень душно. Вулси шел по переходам дворца, освещаемого неверным светом факелов. Дворец казался странно притихшим. И не только оттого, что придворные изнемогали от жары: на всем словно лежал отпечаток настроения короля. А что Генрих не в духе, Вулси понял, едва увидел его. Покой в апартаментах короля был освещен одинокой свечей, король в одной рубахе сидел, развалясь в кресле, ноги раскинуты, взгляд устремлен в темное жерло пустого камина. На вошедшего Вулси он едва глянул, не переставая вертеть в руках пустой кубок.

– Итак, Вулси, что мне сказать тебе? Разве только то, что мужчина стал несчастным с того момента, как Бог подсунул ему женщину. И все равно, кто эта женщина – возлюбленная, жена или, самое невинное, сестра.

Вулси ничего не ответил, усевшись на скамью недалеко от короля. Генрих заглянул в кубок, словно жалея, что он пуст, но, хотя графин стоял рядом на столике, не велел налить.

– Самое неожиданное, мой славный Томас, что королева, оказывается, тоже была в курсе, что меж Брэндоном и Мэри что-то есть. Она созналась, что кое-что замечала, но не думала, что дело зашло так далеко, просто не осмеливалась мне сказать.

– Её величество можно понять, – осторожно заметил Вулси.

Рыжеватые брови Генриха поползли к короткой челке.

– Не хочешь ли ты сказать, что тоже замечал нечто? Вулси крутил в руках апельсин.

– Конечно, весть не из приятных, но к разряду неожиданностей я бы её не отнес.

– Как, и ты знал? Что же, получается, я один был слепцом? Но Брэндон!.. После всего, что я для него сделал.

– Ваше величество... – Вулси осторожно подбирал слова, не зная, как лучше выразить свою мысль. – Удалось ли вам узнать... познал ли Чарльз Брэндон её высочество леди Мэри ...в библейском смысле?

Генрих резко отставил бокал.

– Ты забываешься, поп!

«Ну, тогда все в порядке. Хотя мне бы следовало понять с самого начала, раз он отпустил Брэндона».

Нижняя губа короля задиристо выступала вперед, лицо стало надменным и мрачным.

– Я велел Чарльзу Брэндону выполнить свои обязанности относительно леди Лизл и не показываться более мне на глаза.

– Этого мало, государь. Я имел смелость отправить Брэндона в Тауэр.

Наблюдая за королем, он отметил, что Генрих ещё питает привязанность к Чарльзу, и поспешил заверить монарха, что это лишь временная мера. Но ни сам Брэндон, ни леди Мэри не должны об этом знать, для них это должно выглядеть ударом, опасностью и предостережением одновременно. Генрих стал догадываться...

– Ты думаешь, он так много для неё значит?

Эта мысль вновь всколыхнула его гнев, а с ним и жалость к себе. Именно себя Генрих считал наиболее обиженной стороной; он ведь так любил Мэри! Он был милостив и добр к ней, он выбрал для неё блистательную партию, а она...

– Как она смеет противиться мне, если такова воля Господа? Я ведь все делаю по воле Божьей, – добавил он с каким-то особым достоинством. – Я усердно молюсь, чтобы ни помыслом, ни душевным побуждением не противоречить Богу. И когда я вопрошаю, я – король Англии! – Всевышний отвечает мне. Поэтому, если я велел Мэри стать женой немолодого человека, значит, так мне было велено свыше.

Вулси с охотой поддержал короля, хотя про себя подумал, что так можно оправдать любой свой шаг. Счастье еще, что Генрих имел таких советников, как Вулси, умеющих удержать его в рамках, не допустить вседозволенности. Иначе действительно одному Богу ведомо, что бы тогда натворил этот Тюдор.