– О нет, – сказал Критило, до сих пор молчавший, – их-то хотелось бы мне узнать в первую очередь, а те, что ты нам изложил, их же дети в букварях учат.

– Но ты увидишь, – сказал Дешифровщик, – что, хотя изучать их начинают рано, понимать-то научаются слишком поздно; детей этими шифрами кормят, едва отлучив от груди, а взрослые их не знают. Выучите пока эти, поупражняйтесь в расшифровке, а те, сложные, обещаю вам растолковать вместе с наукой размышления, чтобы тем дополнить науку постижения.

За такими разговорами странники наши незаметно очутились посреди большой площади, в славном царстве Видимости и обширном театре Мнимого Блеска, где всему придавали лучший вид, в театре в наше время весьма посещаемом, – всем охота поглядеть на человеческие фокусы и столь обычные теперь жульничества. По обе стороны тянулись ряды мастерских, где занимались ремеслом, отнюдь не низким, в расчете на всезнаек да знатоков. В одной золотили всякую всячину, разную рухлядь – чтобы сходила за ценные вещи: золотили седла, статуи, комья, камни и щепки, даже свалки и сточные канавы. Сперва вид весьма привлекательный, но со временем золото облезало, грязь наружу вылезала.

– Понятно! – сказал Критило. – Не все то золото, что блестит.

– О нет, не так просто, – возразил Дешифровщик, – здесь есть о чем поразмышлять и что расшифровать. Поверьте, сколько бы ни тщились золотить заблуждения и преступления, зло пребудет злом. Как! Нас хотят убедить, что когда государь собственноручно убивает принца крови [582] – ужасное злодеянье! – умерщвляет благородного своего шурина из-за пустых подозрений, повергая в скорбь все королевство, – будто причиной было рвение к правосудию! Скажите тому, кто подобное пишет, что это значит золотить зло. Утверждают, что такой-то король не был жестоким [583] и не должен носить такое прозванье, но именоваться справедливым! Скажите тому, кто это печатает, – руки коротки, всем уста не запечатаешь. Говорят, будто отец преследует собственных сыновей, воюет с ними, сажает в темницу, лишает жизни – из чувства долга, а не по злобной страсти! Ответьте – как ни прикрывай злодеяния златым плащом долга, жестокость жестокостью останется. Возглашают, будто равнодушие и вялость, погубившие больше дворян и вельмож, чем совершила бы сама жестокость, – будто все это от благодушия и кроткосердия! Скажите тому, кто такие вещи пишет, что он золотит зло. Но не беда – время сотрет фальшивое золото, обнажит злодейскую сталь, и правда восторжествует.

В других заведениях приправляли плоды терпкие, горькие и безвкусные, дабы искусством скрасить пресность или горечь. Странникам поднесли на большом блюде целую гору таких сластей, и они не только не отказались, но с охотой отведали – старикам, мол, это положено. Андренио с удовольствием ел и похваливал, но Дешифровщик, взяв в руку один кусок, сказал:

– Смотрите, не правда ли, лакомый кусочек? А кабы вы знали, что это!

– Что ж иное, – сказал Андренио, – как не кусок чистейшего сахару?

– Так знайте, это была пресная тыква – без острой морали и горькой сатиры. А вон то, что так аппетитно хрустит под зубами, было просто стеблем салата. Велика сила искусства! О, сколько людей пресных, неинтересных, рядились с помощью искусства и прославлены как великие; подсластить можно и свой кислый или терпкий нрав; другие подсахаривают свое «нет», холодный прием, – отсылают искателя хоть не ублаженного, зато не обиженного. А вот дворцовый апельсин – был кожурою горек, внутри кисел, а поглядите – ну кто бы подумал! – продают за сладкий, товар надо уметь подать. Вот эти вишни были несъедобные, а приправили – стали лучшим лакомством; вот бывшая лебеда – да, и беда может быть подсахарена и сойти за конфетку, есть люди, что привыкли к бедам, как Митридат к ядам. Вот этот вкусный овощ был неудобоваримым, перезрелым огурцом, а тот незрелым миндалем, – иным по вкусу даже скорлупа деревянная. Итак, одни мастера зашифровывают, другие мастера расшифровывают и учат видеть суть.

Рядом с этой мастерской располагались красильщики, придававшие любым делам яркие краски. Дабы окрасить события в какой цвет желали, красок не жалели, самое дурное деяние обретало приятную окраску, дурное слово представало в хорошем виде, черное – белым, зло – добром; эти историки, орудуя кистью, не пером, сообщали всему по своему усмотрению облик прекрасный или безобразный. Тут же трудились парфюмеры – придавали приятный аромат навозу, мускусом да амброй скрывали вонь дурных нравов и зловоние уст.

Только канатчиков Дешифровщик похвалил за то, что, свивая веревку, движутся вспять, – не так, как все.

Но тут странники вдруг почувствовали, словно их тянут за уши и насильно поворачивают им голову. Глянули вправо, глянули влево, и увидели на помосте бойкого dicitore [584], окруженного плотным кольцом ротозеев, которых он обрабатывал. Как пленников, держал их привязанными за уши, и водил – не на златых цепочках Геракла, а на железных поводьях порока. Громогласными, искусно закрученными речами восхвалял он свои диковины.

– Сейчас покажу вам, – говорил он, – крылатое чудо, светоч разума! Люблю общество людей разумных, достойных звания человека, однако должен предупредить: кто не обладает высоким умом, может без долгих слов убираться – ему не постичь речей столь возвышенных и утонченных. Итак, внимание, остромыслы! Сейчас пред вами предстанет орел Юпитера, речами и рассуждениями равный этому богу, насмешками – Зоилу [585], язвительностью – Аристарху [586]; словечка не скажет без тайного смысла, без острой мысли, без сотни намеков на сотню обстоятельств. Все его речи – изречения глубочайшие.

– Ого, – сказал Критило, – это, наверно, какой-то богач или сановник, а будь он бедняком, цена его речам была бы грош; всего лучше поет голос серебряный и говорят уста златые.

– Живей! – продолжал Шарлатан. – Убирайтесь по добру по здорову кто неспособен понимать, нечего зря место занимать. Что я вижу? Никто не уходит? Никто не шевельнется?

Действительно, никто и ухом не повел и глазом не моргнул, каждому хотелось сойти за умного – вид у всех был прегордый, весьма самодовольный. Тут Шарлатан потянул за толстую веревку, и перед зрителями предстал тупейший из скотов, само имя коего звучит оскорбительно.

– Вот он! – вскричал Обманщик. – Быстрый разумом орел в размышлении и в рассуждении! А кто посмеет возразить, обличит себя как глупца.

– О да! – сказал один. – Клянусь, я вижу его крылья – как высоко парит! Я считаю его перья – сколь тонки и востры! А вы не видите? – спросил он у соседа.

– Да нет! – отвечал тот и был прав.

А другой, правдивый и разумный, говорил:

– Как человек честный, клянусь, что не вижу тут никакого орла и никаких перьев, токмо четыре ноги с '-опытами да весьма почтенный хвост.

– Тише, тише! Не говорите так! – возразил его друг. – Вы себя погубите, вас сочтут изрядным… этим самым. Разве не слышите, что говорят и что делают другие? Поступайте, как все.

– Клянусь головой, – подхватил другой, тоже честный человек, – что это вовсе не орел, а его антипод! Да, да, не орел, а преизрядный… это самое.

– Молчи, молчи, – подтолкнул его локтем друг. – Хочешь, чтобы все над тобой издевались? Ты должен говорить, что это орел, хотя бы и думал противное, – так мы все поступаем.

– . Разве не слышите, – кричал Шарлатан, – какие умные речи ведет? Кто их не поймет, не оценит, сам не блещет умом.

И тут же выскочил вперед какой-то пустобрех и зачастил:

– Как прекрасно! Какая глубокая мысль! Всему миру на удивленье! О, какое мудрое изречение! Позвольте, запишу его. Жаль, чтобы хоть словечко пропало.

Тем временем незаурядная сия скотина затянула безобразную песнь, от коей в смятенье пришел бы совет мудрецов, и потоком полились глупости несусветные – вокруг все опешили, стали переглядываться.