– А я кое-что почище! – кричал другой.

– Что же?

– Что? Душу чистую, вон она, как на ладони, и совсем проста.

– Все это пустяки. Я вижу порядочного человека нашего века, человека, что говорит правду, имеет совесть, живет честно, печется больше о благе общем, чем о своем.

Выдумывали всяческие небылицы. И хотя каждый знал, что другие врут, и подозревал, что ничего не видят и говорят неправду, никто не решался выделиться, выйти вперед, стать первым, кто сломит лед. Дружно поносили истину и содействовали торжеству лжи.

– Чего ты ждешь? – сказал Критило Дешифровщику. – К чему твой дар, ежели не применишь его здесь? Ну же, растолкуй нам этот новомодный обман. Жизнью твоей заклинаю, скажи, кто он, этот разительный обманщик.

– Он… – начал Дешифровщик.

Но едва он открыл рот, едва пошевелил губами, как это заметил наглый фокусник (который все время не сводил с Дешифровщика глаз, опасаясь, что тот разоблачит его козни, испортит жульническую игру) и принялся извергать изо рта густой дым (он загодя проглотил пучок пакли) – столько дыму напустил, что затмил, в смятение привел светлое наше полушарие. Подобно тому, как каракатица, удивительная морская тварь, чувствуя опасность, выпускает струю чернил, которые копятся у нее в особых мешочках и сберегаются до нужного случая, дабы замутить воду, затемнить стекло и избежать погибели, – так и Обманщик струею пустил чернила лживых писак да бесстыжих летописцев. Один француз даже посмел отрицать пленение короля Франциска в Павии. А когда его упрекнули за столь наглую ложь, он ответил:

– Э, лет через двести мне будут верить ровно столько же, сколько вам. На худой конец, я создам повод для сомнений и споров об истинности сего происшествия – ведь и самое ясное дело нетрудно запутать.

А Обманщик все лил да лил чернила фальши и брехни, темнил густым дымом – и пошли споры да пререкания, все потеряли голову. За кем идти? Кто говорит правду? На кого положиться? Отчаявшись, каждый по своей тропке пошел, с особым своим мнением, – оттого-то в мире полно софистики да своемыслия. И ежели кому охота узнать, кто же был тот политичный Обманщик, пусть приступит к чтению следующего кризиса.

Разнообразны и разительны нелепости, что повседневно открываются нам в опасном странствии по жизни человеческой. И самая удивительная нелепость та, что Обольщение стоит при входе в мир, а Прозрение – при выходе. Роковая сия несообразность способна загубить всю жизнь человека – ведь заблуждения всего пагубнее в начале предприятия (с продвижением вперед они тоже возрастают и усугубляются, пока не приведут к гибели), и, ежели неверно пойдем вначале, что иное ждет нас, как не падение неуклонное, с каждым днем убыстряющееся, пока не угодим в пучину погибели неотвратимой? Кто так устроил и зачем? Кто быть сему повелел? Ныне утвердился я в мысли, что в мире все устроено шиворот-навыворот. Вот поместить бы Прозрение у самого входа в мир, на пороге жизни, чтобы, как только ступит на него человек, Прозрение стало бы рядом и вело его, помогая избежать воздвигаемых против него западней и козней, – как верный дядька, оно было бы всегда при нем, ни на миг не спуская с него глаз; подобно придорожному знаку, направляло бы человека по тропе добродетели к мечте уготованного ему блаженства. Так нет же! Первым встречается человеку Обольщение и, представляя все в неверном свете, сбивая с толку, ведет по неверному пути к верной погибели.

Так сетовал Критило, поглядывая по сторонам, – не увидит ли Дешифровщика, которого они во всеобщем смятении, вызванном тьмою обмана и невежества, потеряли. К счастью, его услышал другой прозорливец и, вняв горестным жалобам, подошел к нашим странникам.

– Вы правы, – молвил новый знакомец, – сетуя на непорядок в мире, только вопрошать надлежит иначе: не кто устроил, а кто расстроил; не кто назначил, а кто переиначил. Знайте, Верховный Мастер начертал строение мира вовсе не таким, каково оно ныне; он-то поместил Прозрение на самом пороге, а Обольщение загнал подальше – туда, где никто бы его не видел, не слышал, где люди никогда его и не нашли бы.

– Но кто же все перетасовал? Кто был тот дерзновенный сын Иапета [592], что так все перепутал.

– Кто? Да сами люди. Камня на камне не оставили, все вверх дном перевернули, вот и получился ералаш, от коего поныне страдаем. Прозрение, мудрый вожатай, стояло прежде на первой ступени жизни, в сенях вселенского нашего общего дома, и служило усердно – стоило человеку войти, оно тотчас становилось рядом и речами своими открывало пришельцу глаза. «Помни, – говорило оно, – ты рожден не для мира, но для Неба. Утехи пороков убивают, труды добродетелей животворят, не доверяйся юности, она хрупка, как стекло». – «Нечего тебе, – говорило оно спесивцу, – чваниться знатным родством; оглянись на своих предков, хорошенько с ними познакомься, чтобы познать самого себя». – «Смотри, – говорило оно картежнику, – ты теряешь три вещи: драгоценное время, имущество и совесть». Оно указывало умнице на ее непривлекательность; красавице – на ее глупость; мужам почитаемым – на бренность их славы; преуспевающим – на малые их заслуги; ученому – на его непризнанность: власть имущему – на его малоспособность. Павлину напоминало об уродливых ногах, самому солнцу – о затмениях; одним – с чего начали, другим – чем кончат; вознесшимся – что ждет падение; упавшим – что получили по заслугам. От одного к другому переходило Прозрение, всем резало правду-матку; старику – что чувства его притупились, юноше – что он бесчувствен; испанцу советовало не медлить, французу – не торопиться; простолюдину – не завидовать, придворному – не льстить. Никого не щадило: будь ты вельможа вельможей, наставляло, что всем «тыкать» негоже, что, неровен час, кто-нибудь забудется и обойдется с тобою, своим господином, таким же манером, сиречь, без всяких манер. И другому, у кого все шутки да прибаутки, напоминало, что прозовут его «герцогом де Белиберда». Прозрение носило с собою кристально чистое зеркало самопознания и ставило перед каждым. Не по вкусу то было носатым, и того менее, косматым, кривым да криворотым, седым да плешивым. Одному говорило, что у него тупое лицо, другому, что у него мерзкая рожа. Дурнушки терпеть его не могли, старухи сердито хмурились. Вот и стало Прозрение всем противно, за правдивую речь ненавистно – никто не желал его видеть. Начали его выпихивать – то рукой толкнут, то ногой. Правдивым словом оно как дубиной ударяло, но и ему перепало пинков немало; каждый толкал к соседу, сосед еще к кому-то, пока не затолкали в самый конец, где жизни конец, – кабы могли дальше спровадить, не оставили бы и там в покое. И напротив, упоенные сладкой лестью Обольщения, приятного чаровника, наперебой тянули его каждый к себе, пока не подтянули – сперва к середине жизни, а мало-помалу и к ее началу; вот с Обольщением жизнь начинают и с ним жить продолжают. Оно всем завязывает глаза, с каждым играет в жмурки – нету в наш век более распространенной игры. Тычутся люди наобум, от порока к пороку – одни слепы от любви, другие от алчности, этот от мстительности, тот от честолюбия, и все – от страстей, а под конец приходят к старости, где и встречаются с Прозрением. Завидев их, снимает оно с глаз им повязки, глаза открываются, когда уже не на что смотреть, когда все потеряно: имущество, честь, здоровье, жизнь и – что хуже всего – совесть. По этой-то причине и стоит ныне Обольщение у входа в мир, а Прозрение – у выхода: ложь в начале, истина в конце; тут неведение, там опытность – уже бесполезная. Но всего удивительнее и огорчительнее, что, хотя Прозрение приходит так поздно, его и тогда не признают, не уважают. Как случилось и с вами: с ним ходили, дружили, беседовали – и не узнали его.

– Да что ты говоришь, побойся бога! Мы с ним встречались, говорили, дружили? Когда? Где?

– Охотно скажу. Помните того, кто все вам расшифровывал, но себя не открыл? Того, кто во всем помог вам разобраться, а в нем-то вы не разобрались?