– О да! – молвил Придворный. – Слишком медлят, никак не хотят возвращаться века золотые, опережают их века свинцовые и железные. Легче угадаешь, пророча возобновление бедствий, чем избавление от них. Подобно тому, как вредные гуморы трехдневной или четырехдневной лихорадки знают в приступах свой день и час, не отклоняясь ни на минуту, а гуморы целебные, порождающие веселье и радость, не имеют своего часа и не повторяются в срок, – так войны и мятежи не пропустят ни одного пятилетия, чума ни одного года, засухи тоже знают свой черед, в свои сроки повторяются голодные лета, повальные болезни, всякие злосчастья.

– Но если дело обстоит так, – сказал Андренио, – нельзя ли уловить пульс перемен и предугадать обороты колеса, дабы загодя припасти средства против грядущих бед и научиться их предотвращать?

– Ясно, можно было бы, – отвечал Придворный, – да дело-то в том, что прежде жившие скончались, их сменили другие, не помнящие о тех бедах, не ведавшие тех невзгод, и потому урок не впрок. Являются беспокойные души, охотники до опасных перемен, не испытавшие ужасов войны, – они топчут изобильную мирную жизнь, а затем сами гибнут, вздыхая по ней. И все же есть люди с умом глубоким и здравым, прозорливые советники, что, загодя чуя приближение бури, предсказывают, даже кричат о том, но им не внимают; беда всегда начинается с того, что Небо отымает у нас бесценный дар – здравый смысл. Люди мудрые по неоспоримым приметам прорицают грядущие несчастья: видя в государстве падение нравов, предсказывают отпадение провинций; замечая гибель добродетели, пророчат гибель царствам. О том они вопят, но слушают их с заткнутыми ушами. Потому и приходится время от времени все терять, а потом заново приобретать. Но не унывайте, всему свой день – доброму и злому, удачам и злосчастьям, выигрышам и проигрышам, плену и победе, тучным годам и тощим.

– О да, – молвил Андренио, – – но мне-то какая прибыль с того, что после меня привалит сплошное блаженство, ежели на меня свалятся все мыслимые беды? Выходит, невзгоды мне, а удовольствия другим?

– Лучшее средство – быть благоразумным, держать глаза открытыми и все разуметь. Эй, развеселись! Еще придет время, когда будут ценить добродетель, чтить мудрость, любить истину и все доброе восторжествует.

– И когда это время настанет, – вздохнул Критило, – нас уже не станет, и косточки наши истлеют. О, блажен, кто видел тех мужей в простых суконных кафтанах и тех жен в чепцах и с прялками! Да, с тех пор, как забросили мотовила, праздность все отравила! Когда же вернется католическая королева донья Изабелла и отправит слугу с поручением: «Скажите донье Такой-то, пусть придет нынче провести со мною вечер и принесет с собою прялку, а графиня пусть захватит подушечку для шитья»? Когда ж услышим мы снова, как на заседании кортесов король заявляет, что не ест курятины, – и люди знали, что курица, которую он однажды съел в четверг, была поднесена ему в подарок? Или слова другого короля, что, хотя рукава его кафтана шелковые, сам-то кафтан – холщовый. О, как бы хотелось увидеть тот век, поистине золото, а не нынешнее болото, тех мужей стойкости алмазной, а не стеклянной, тех женщин – жемчужин, не ведающих о перлах, тех Гермосинд и Химен, а с ними и Уррак [739]; тех достойных людей, какие нынче не то, что не в ходу, но не сделают и шагу, людей с грубою речью, но честным языком, не речистых, зато душою чистых, великого умения и без самомнения, друзей надежных, а не ложных, не другоподобных – ибо ничего нет противнее правде, чем правдоподобие! А кто вон те бравые воины, одетые в шкуры и обутые в кожи, на лесных зверей похожи?

– То альмугабары, дружина короля дона Хайме и доблестного его сына; не то, что нынешние капитаны – шелковые кафтаны, портняжьими иглами исколотые.

– Погоди, а что там за жезлы – такие крепкие да увесистые?

– То жезлы правосудия доброй старины: дубовые, но не дубоватые, не кланялись от любого ветерка и не гнулись под грузом, будь то тяжелый металл, даже кошель с дублонами.

– Как отличались они, – говорил Андренио, – от нынешних, тоненьких, точно тростинки, гнущихся от одного дуновения свыше, от любого пустяка – от пары пернатых, сиречь, каплунов, и даже просто пера! А чей это там слышен хриплый голос?

– Зато слава его, поверь, отнюдь не хриплая, звучит громко. Это знаменитый алькальд Ронкильо, зерцало правосудия.

– А тот другой, который все проверяет?

– Он вошел в пословицу, это о нем говорил католический король: «Пусть проверит Варгас» [740]. Он все выяснял, ничего не путал, хотя и в те времена у правосудия были свои Киньонесы.

Странники наши уже смотреть устали, но колесо катилось неустанно, и при каждом обороте мир переворачивался. Рушились дома светлые и подымались другие, довольно темные, – потомки королей гнали волов, сменив скипетр на палку погонщика, а порой и на кружку для подаяний. И напротив, лакеи выходили в Бетленгаборы и Таикосамы. Увидели странники Кузнецова племянника, горделиво восседающего в седле, и другого, гарцующего верхом; свита пажей окружала того, чьего деда окружало стадо баранов. Еще оборот колеса – зашатались башни и донжоны, повалились замки, зато раскинулись таборы, и по прошествии времен король стал мужиком.

– Кто тот человек, – спросил Андренио, – что проживает в замке графов Имярек?

– Хлебопек, который дурно просеивал муку, зато хорошо копил дукаты, его отруби оказались ценнее муки, из которой замешана самая белая кость.

– А в замке герцогов Таких-то?

– Купец, что ловко продавал, но еще ловчей покупал.

– Возможно ли, – сетовал Критило, – что наглому тщеславию уже мало сооружать себе новые дома и что выскочки марают дома старинные, в древнейших поместьях?

Появлялись дерзкие писаки с не новыми рассуждениями, с заплесневевшими мнениями, ловко подкрашенными приятным слогом, и выдавали их за свои сочинения – и вправду «сочиняли». Без труда удавалось им обмануть нескольких педантов, но приходили мужи ученые, начитанные, и говорили:

– Да разве эта мысль не была высказана прежде? Где-нибудь в томах Тостадо наверняка найдется, хорошо приправленное и уваренное, все то, что эти писаки преподносят как свеженькое и новехонькое. Они всего лишь меняют шрифт, вместо готического печатают латинским, более удобочитаемым, «меняя квадратное на круглое», да на бумаге белой и новой, вот и мысль кажется вроде бы новой. Но ручаюсь, сие лишь эхо древней лиры, вся их писанина – списана.

На кафедрах церковных происходило то же, что и на университетских, те же непрестанные перемены – за краткое время, что наши странники смотрели, насчитали они с дюжину разных манер проповедовать. Услышали, как отброшено было основательное толкование священного текста и как проповедники увлеклись холодными аллегориями да скучными метафорами, превращая святых то в звезды, то в орлов, то в ладьи добродетелей, – битый час заставляя слушателей воображать себе то птицу, то цветок. Потом эту манеру оставили и ударились в описания да картинки. В проповедях воцарился языческий дух, священное смешалось с мирским – иной краснобай начинал свою проповедь цитатой из Сенеки, словно нет уже святого Павла. Читали то с планом, то без него; рассуждения были то связанные, то бессвязные; мысли то соединялись, то бежали врозь, и все рассыпалось на фразочки и остроумные обороты, приятно щекоча слух самодовольным книжникам, но во вред серьезному и основательному наставлению, – пренебрегая достойной манерой проповедовать, завещанной Хризологом [741], а также сладчайшей амброзией и целебным нектаром великого миланского прелата [742].

– О, любезный друг, – говорил Андренио, – скажи, появятся ли опять в мире Александр Великий, Траян или Феодосии Великий? Вот было бы славно!

– Не знаю, право, что и сказать, – отвечал Придворный, – ведь одного такого хватает на сто веков, и покамест появится один Август, прокатятся четыре Нерона, пять Калигул, восемь Гелиогабалов,.на одного Кира десяток Сарданапалов. Лишь однажды является на свет Великий Капитан, а за ним семенит сотня капитанишек, таких дрянных, что каждый год менять их надобно. Чтобы завоевать все неаполитанское королевство, достаточно было одного Гонсало Фернандеса; чтобы покорить Португалию – герцога де Альба; для одной Индии – Фернандо Кортеса, а для другой – Албукерке; а теперь-то, как надо отвоевать пядь земли, не управится и дюжина командиров. С одного набега захватил Карл Восьмой Неаполь, и ограбленный им Фердинанд [743] с одного взгляда и с несколькими пустыми кораблями вернул себе город. С одним кличем «Сантьяго!» взял католический король Гранаду, а его внук Карл Пятый – всю Германию.