– Как? Меня не узнаешь? А я-то думала, что уж теперь вошла к гебе в милость!

– Никак не пойму, кто ты.

– Я – Чума. Чисто подметаю, по свету гуляю, всю Европу прошла, и Испанию не миновала: хоть климат здоровый, да истерзали ее войны и лишения – беда идет туда, где бед гора. Но и этого ей мало, чтобы покарать за гордыню.

Тут выскочила вперед кучка наглецов, крича:

– Что ты там мелешь? Чего хвалишься? Будто не знаешь, что весь мор этот учинили мы?

– А кто вы такие?

– Мы-то? Заразы!

– Чем же вы отличаетесь от Чумы?

– Как это – чем? Пусть скажут лекари, а коль не лекари, пусть скажет мой дружок-простачок, он поглупей меня.

– Я знаю одно, – молвила Смерть. – Знаю, что пока лекари-невежды спорят, отчего мор, – чума это или просто зараза, – полгорода вымирает. В конце концов спор тем кончается, чем начался; по самомнению или недоверию спутали чуму с заразой, и лишь затем, сделав пробы и, насечки, установили, что это чума доподлинная и вдобавок мор для кошельков. Но убирайтесь вон – ты, Чума, и вы, Заразы, ее сводники, ничего-то вы толком не умеете, только на бедняков нападаете, на несчастных да горемычных, а богатых да владычных, небось, не трогаете – они от вас спасаются с помощью трех «по»: «поскорей», «подальше» и «подольше», сиречь, поскорее бежать, подальше жить и подольше не возвращаться. Вы – всего лишь Бей-Бедняков, вы – подлые угодники богачей, а не верные слуги Божественной Справедливости.

– Зато я, госпожа, богачам палач, я и вельможам спуску не даю.

– Кто ж ты будешь, этакий феникс среди прочих зол?

– Я – Подагра. Не только вельможам спуску не даю, но ополчаюсь и на князей, на великих монархов.

– Славное занятие! – молвила Смерть. – Но ведь жизни ты не лишаешь, даже, говорят, наоборот, удлиняешь лет на двадцать, а то и на тридцать. Всякий скажет, что богачи с тобой расчудесно ладят, служишь оправданием их трусости, сводней в их праздности и роскоши. Знайте же все – нынче намерена я уволить слуг нерадивых, прогнать их за ненадобностью там, где подвизаются врачи. И начну с Лихорадки, этой лентяйки, что бьет вокруг да около, из-за которой редко когда бьет колокол; она делает людей сластенами, приучает белое вино хлестать да куропатками лакомиться. Поглядите-ка на нее, на ханжу: вкусно ест, вволю пьет, нисколько мне не услужает и после всех затрат и издержек еще награды требует. Эй, мои храбрецы, бравые убийцы, где вы? Боль-в-Боку, Тифозная Горячка, Задержка Мочи, живей нападайте, приканчивайте этих богачей, этих вельмож, что над Чумой насмехаются, над Подагрой издеваются и чихают на Лихорадку и Мигрень.

Однако призванные Смертью слуги не спешили повиноваться, с места не двигались.

– Что это значит? – молвила Смерть. – Похоже, вы боитесь взяться за дело? С каких это пор?

– Госпожа, – отвечали они, – лучше прикажи нам убить сотню бедняков, чем одного богача; двести несчастных, чем одного счастливца. Мало того, что богачей убивать трудно, нас еще все проклинать будут.

– Это что за разговоры! – вскричала Смерть. – Вот до чего мы дошли? Да если на это смотреть будем, грош нам цена. Расскажу вам сейчас к месту и для примера о себе самой, а смертные пусть покамест отдохнут – нет лучшей передышки от моих стрел, чем минутка забвения, ибо мысли о Смерти отравляют всю Жизнь. Итак, надобно вам знать, что когда появилась я на свет – тому много времени, я тогда еще только училась, – мне сперва было страшновато убивать, хоть и пришла я с поднятым жезлом и как полномочная посланница Бога: я все прикидывала, того ли убить, этого ли, богача или вельможу, красотку или дурнушку, бравого юношу или старика. Наконец, решилась – с болью в сердце, хотя говорят, будто у меня ни сердца нет, ни души. А что тут странного, ежели я вся – одни кости? Итак, решила я начать с юноши красивого и крепкого, как дубок, из тех, кто над моими стрелами посмеиваются. Мне, видите ли, казалось, что он не будет такой уж потерей для мира и для семьи, как зрелый муж, полный достоинств и совершенств. Натянула я свой лук – косы у меня тогда не было, я о ней еще знать не знала, – и признаюсь, рука у меня дрожала; сама не пойму, как попала в цель, но, как бы там ни было, рухнул юноша наземь, и тотчас все вокруг накинулись на меня, стеная и вопя: «О, жестокая, о, безжалостная Смерть! Глядите, убила юношу, красавца, только начал жить, убила во цвете лет! Сколько надежд сокрушила, какую красу сгубила, подлая! Подождала бы, пока он созреет, не срывала бы плод зеленым, в такую нежную пору! О, злосчастная юность!» Родители плачут, друзья скорбят, девушки вздыхают – весь город в трауре. Право же, я была смущена, даже раскаивалась в своем поступке. Несколько дней не решалась ни убивать, ни вообще среди людей появляться. Но тогда прошел слух, что, мол, после юноши этого смертей не будет сто один год. Тут я решила сменить игру, навела лук на столетнего старца. «Ну, уж об этом, – говорила я, – никто не пожалеет; напротив, все возрадуются, всем он надоел вечным брюзжаньем да советами. Да и ему самому окажу милость – ведь живет, всечасно умирая, и ежели для молодых смерть – кораблекрушение, для стариков она – прибытие в гавань». Стрельнула в него катаром, он и прикончил старика в два дня. Думала, никто меня не осудит, только похвалят, даже поблагодарят. Не тут-то было, в один голос принялись все меня бранить, говорить тысячи гадостей, обзывая уже не безжалостной, как прежде, но бестолковой: мол, убила мужа, столь ценного Для государства. «Такие, как он, – говорили, – сединами своими общество украшают, советами укрепляют. Старцу этому теперь бы жить и жить, когда полон добродетелей, муж многодумный и многоопытный. В дугу согнутые старики – прямые столпы общественного блага». Услыхав такие речи, совсем я оробела, стою и не знаю, на кого поднять руку. На юношу – худо; на старика – того хуже. Думала я, гадала и надумала навести лук на молодую, миловидную даму. «Уж на сей раз, – говорила я, – попаду удачно, никто меня не упрекнет, дамочка эта ветреница, родители из-за нее покоя не знают, чужие осуждают, юношей она с ума сводит – ежели прежде у них ум был, – весь город будоражит, из-за нее вспыхивают драки, шум по ночам, соседям спать не дают, блюстителей порядка беспокоят. И для нее самой это благодеяние, а не кара, зачем ей доживать до старости, зачем стать безобразной». Словом, наслала я на нее оспу, и та, взяв на подмогу жестокий круп, удушила ее в несколько дней. Послушали бы вы, какие тут поднялись вопли, как поносили мои стрелы. Роптали все от мала до велика, осыпали градом проклятий. «Что может быть бессмысленней этой смерти! – говорили они. – И что глупей, чем отнять у нас единственную во всем селении красавицу, когда есть сотни уродин, выбирай любую, мы только порадовались бы, что уберут их с глаз долой?» Особенно ожесточались против меня ее родители – проливая слезы денно и нощно, причитали: «Самая любимая дочь, самая дорогая, самая ненаглядная! Уже замужняя! Пусть бы смерть унесла кривую, хромую, горбатую, так нет, те живут вечно, как треснувшая посуда». А любовники ее, те в неистовстве зарезали бы меня, кабы могли: «О, какая жестокость! Не умилостивили смерть ни два солнца очей, ни два цветущих мая ланит, ни россыпи жемчугов в устах, ни светозарное чело, увенчанное лучами локонов! Воистину убийство из черной зависти или злобного тиранства!» Я вконец опешила, чуть не разбила свой лук в щепки, не могла же я не исполнять свою работу: люди должны жить, а я – убивать. Попробовала, наоборот, убить дурнушку. «Посмотрим, – говорила я, – что теперь, будете ли молчать, будете ли довольны». И кто бы поверил – пуще завопили, приговаривая: «О, какое бессердечие! Какое варварство! Мало того, что бедняжку обделила природа, еще и судьба на нее ополчилась! Вот и говори после этого «удача дурнушки»! Родители ее восклицали: «Любимица наша, опора дома, не то что эти красотки – знают только наряжаться, в зеркало глядеться да чтобы на них глядели». «Такая была разумница! – говорили поклонники. – Такая добронравная!» Поверьте, тут я уж вовсе растерялась. Взяла и убила бедняка – думала, сделаю доброе дело, ведь жил он впроголодь. Куда там, опять на меня набросились: «Господи, – говорили, – пусть бы умер богатей, пресыщенный роскошью, куда ни шло, но убить горемыку, который светлого дня не видел, – что за жестокость!» – «Молчите, – сказала я, – я исправлюсь, сейчас убью какого-нибудь вельможу». Так и сделала – и против меня взбунтовался чуть не весь мир: у богача была орава родственников, уйма друзей, толпа слуг, все при нем кормились. Тогда я убила ученого мужа – ну, думала, пропаду! Забросали меня его собратья гневными эпистолами и сатирами. После него прикончила изрядного невежду, оказалось еще хуже – у него полк приятелей, и те принялись меня отделывать на все корки. «Друзья любезные, что ж это получается? – говорила я. – Что ж мне делать? Кого ж убивать?» И тут надумала я, прежде чем стрелять, посоветоваться с теми, в кого буду метить, – пусть сами выбирают, как умирать и когда. Но этим еще больше напортила – всем я была некстати, никто не находил ни способа удобного, ни дня; позабавиться, повеселиться – когда угодно, а вот помирать – ни в коем случае. «Дай привести в порядок счета, – говорили, – нынче я очень занят». – «О, как не вовремя! А я было хотел деток устроить, дела уладить». Словом, для меня не находили подходящего дня ни в молодости, ни в старости, ни в богатстве, ни в бедности. С горя пришла я к дряхлому старцу, спрашиваю – не пора ли? А он в ответ – нет, мол, приходи, мол, через год. То же сказал другой – как ни стар человек, всегда думает, еще бы годок протянуть. Вижу, что ничего не получается, и придумала поступать по-иному – убивать только тех, кто сам меня позовет и пожелает; чтоб и мне не срамиться и им свою суетность потешить; так на тебе, не нашлось такого человека. Только один как-то кликнул меня раза три-четыре. Я не спешу, заставляю себя просить, авось, желание его возрастет; когда ж явилась, он говорит: «Нет, нет, я звал тебя не для себя, а для моей жены». Жена, услыхав это, разъярилась: «У меня у самой язык есть, чтоб ее позвать, когда понадобится. Кто тебя просил? Ишь, какой добрый муженек выискался!» Короче, никто не хотел меня для себя, только для другого: невестки для свекровей, жены для мужей, наследники для завещателей, искатели должностей для тех, кто их занимает, – прямо измывались надо мной, гоняли туда и сюда, от такой службы взвоешь, да и плата незавидная. В конце концов, вижу – со смертными мне никак не поладить, вовек их не образумить: старика убью – плохо, молодого – еще хуже; не тронь ни дурнушку, ни красотку, ни бедняка, ни богача, ни невежду, ни мудреца. «Бессовестный вы народ, – говорила я, – -кого ж мне убивать? Давайте договоримся. Надо же порядок знать. Вы смертны, я Смерть, вот я и буду исполнять свою службу». И, убедившись, что нет способа и средства прийти с ними к согласию, отбросила я лук и схватила косу – зажмурила глаза, сжала рукоять и давай косить все подряд: зеленое и сухое, незрелое и спелое, хоть в цвету, хоть с зерном, сочное и жесткое, кошу что ни попало, и розы, и лозы. «Посмотрим, будете ли теперь довольны!» И представьте! Все пошло хорошо – и мне легче и людям, потому что малая беда огорчает, а великая смиряет. Того держусь и держаться буду, пусть говорят что хотят, пусть бранят сколько влезет, все равно мне за это заплатят. Сами знают, что с них взыщу, и вы, слуги мои, следуйте моему примеру.